Симона Шварц-Барт - Жан-Малыш с острова Гваделупа

Он будто разорвал волшебную ткань: перламутровая кожа легко поддалась, открылась широкая черная щель, и вот перед восторженным взором старика показался ослепительный золотой шар. Хрупкая его беззащитность заставила сжаться сердце Жана-Малыша. Шар медленно, торжественно всплыл над деревьями в темную небесную высь. И вот наконец по-прежнему ярко засияло, засверкало над миром солнце…

Из щели, зиявшей под выменем, лавой ползла причудливая вязь стеклянно-прозрачных внутренностей, которые лопались с легким хрустальным звоном, выпуская облачка сизоватого дыма. Стекло и дым, ничего, кроме дыма и стекла, стекло переходило в дым, как только на него падал дневной свет. Рана расползалась, по перламутровой коже побежал разрез, вскрывая в чреве бездонную пустоту. Когда разрез достиг одного из сосков, наружу хлынул, затопив все вокруг, млечный поток, пахучая жидкость, маслянистая, как апельсиновый ликер. Увлажненные этим молоком травы и кусты словно взбесились, их охватила дрожь, они на глазах наливались молодыми соками, пускали новые отростки и листья. Потом Жан-Малыш уловил голос браслета, он откупорил флягу и доверху наполнил ее колдовским молоком — молоком огня небесного, как подсказал вещий браслет.

А потом — потом охватила его грусть, и он задумчиво глянул на внутренности мертвого существа, которое не хотело выдавать своей тайны. Но, прищурившись, он заметил, что, прежде чем растаять в воздухе, сизый дымок сгущался в самые разнообразные фигурки. Из стеклянных кишок синеватыми клубами вырывались горы и долы, реки и люди, суетливые рои разноцветных солнц и лун, которые в невообразимой спешке и толчее разлетались на все четыре стороны, мигом исчезая за верхушками высоких деревьев. Не отрываясь глядел Жан-Малыш на этот сказочный исход миров, каждый из которых торопился к себе, безжалостно расталкивая по пути других; не удержавшись, он с улыбкой начал их урезонивать: эй, друзья, нельзя ли полегче, чего горячку-то пороть, ведь поспешить — безголового родишь!

Вдруг его кинжалом резанула невыносимая боль, и он вскрикнул. Тело его задымилось сине-серым дымком: так дымит сухое дерево, так дымились внутренности Чудовища; последнее, что он увидел, были его руки, которые постепенно становились прозрачными, а потом все исчезло…

Когда Жан-Малыш очнулся, он ничком лежал в траве, а затылок его жгли отвесные лучи солнца. Он перевернулся на спину, и тело его отозвалось звонкой музыкой юности. Он глянул на себя и увидел, что кожа его отливает глянцево-черным атласом, местами бугристым от твердых мышц. Он долго рассматривал литую грудь, с которой бесследно исчез шрам от копья Сонанке, потом поднялся, подошел к воде и, наклонясь вперед, увидел высоченного юношу с густой шапкой волос, лицо его было гладким и свежим, а глаза светились удивлением и, несмотря на украшавшую щеки бородку, детской робостью…

Три месяца провел Жан-Малыш в тени прямого, несгибаемого махагони, под которым похоронил друга. Днем земля радужно сияла, и он с грустью думал о том, что Ананзе никогда уже не увидит ее великолепия, а ведь это благодаря ему вновь зажглось солнце. К ночи воздух зеленел, темнел, горы фиолетовыми глыбами скатывались к морю, и Жан-Малыш уходил на охоту. То были удивительные охоты — на них он становился и зверем, и собакой сразу, потому что после смерти Чудовища у него появился дар завораживать дичь на расстоянии: она подходила к нему вплотную и по его приказу спокойно засыпала, потом он разводил у подножия махагони ко стер, рот его тянулся к пище, и он ел…

Но вот как-то в полдень, когда он задумчиво сидел под своим деревом, в горах прокатилось эхо выстрелов, и он впервые прислушался к голосам, доносившимся из долины. По земле ходили, сновали туда-сюда люди, и ему тоже суждено было идти по ней, тут уж никуда не денешься, хоть она и жгла ему пятки, как раскаленное железо. Пока он размышлял над этим, в душе его ослабевали, рвались путы, и сначала робко, а потом все тверже зазвучало желание вернуться; и, вдруг решившись, наш герой с закрытыми глазами — рраз! — и пере несся мысленно на равнину, очутившись неподалеку от веранды тетушки Виталины…

Его внутренний взор внимательно обежал окрестности, оценил разрушения — такие бывают после сильного циклона. Он подсчитал, сколько хижин вновь поднялось, сколько их хоть и неуверенно, но держится на своих каменных опорах, а потом присмотрелся к тем, кто был внутри. Ему показалось, что он узнал двух или трех человек, проглоченных Чудовищем в тот роковой день, когда оно с ревом ворвалось в деревню, ввергая во тьму души человеческие. Он остановился и проглотил соленый комок, что так часто подступал к горлу седовласого старика и теперь душил юношу. Вдруг его поразил силуэт спящего в глубине хижины ребенка, он внимательно посмотрел на него: ну да, конечно, то была девочка, кормившая козленка, которая весело напевала незатейливую песенку, прежде чем Чудовище вдохнуло ее в себя целиком:

И тут в глазах у него помутилось, и он долго тер пальцами веки, будто чистил стекла очков, тер до тех пор, пока снова не начал видеть ясно и четко. Он скользнул взором по пустырю, где когда-то стояла хижина семейства Кайя, и вышел на край деревни: там его ждала, как и прежде, покоящаяся на своих четырех каменных опорах хижина матушки Элоизы. Длинные подпорки поддерживали ее шаткие стены, а камни фундамента, густо заросшие вьюнком, походили на блестящие многоцветные колонны. Посреди хижины на пустом деревянном ящике сидела девушка. Она смотрела через окно на улицу и кого-то ждала. Ее волосы были туго стянуты на висках и затылке, простенькое платье из плотной мешковины, в какой продают французскую муку, мягко облегало тело. Эта невозмутимая, степенная и величавая девушка в свежевыстиранном, отутюженном и накрахмаленном платье, придававшем ей праздничный вид, не походила на прежнюю Эгею. Но это была, конечно же, она, она, и никто другой! Вдруг глаза ее повлажнели, и, прикрыв ладонью рот, будто пряча улыбку, девушка печально пропела:

Когда Жан-Малыш увидел ее такой, какая она есть, без румян и прикрас, чистую, открытую, со всеми ее прелестями и недостатками, он открыл глаза и вновь очутился под кроной махагони, где его тело оставалось, будто корабль на якоре. Подхватив котомку, мушкет и флягу, висевшую на низкой ветке, он несколько раз поклонился могиле друга, обошел болото и спустился на равнину…

Когда он уже пересек Инобережный мост, ветер нагнал тучи, и на землю легла густая тьма, сквозь которую едва прорывались робкие огоньки; одни из них искрились в небе, а другие мерцали по обе стороны дороги — там стояли хижины, вновь согретые человеческим теплом. Держась в тени, которую не мог рассеять слабый стелющийся свет из окон, Жан-Малыш шел мед ленной, мерной поступью Старейшины и удивлялся: неужто, неужто же в его гладкой, литой груди по-прежнему билось сердце умудренного долгой жизнью старца? На скоро подлатанных хижин с освещенными окнами было не так уж много, от остальных лачуг остались лишь торчавшие из бурьяна гнилые доски. Он заметил, что развалились обиталища седовласых стариков да старух, а наглухо закрытые от ночных духов, вновь заселенные жилища принадлежали молодым его землякам. По улице не бродили собаки, не разгуливали компании полуночников. Одна тишина да огоньки, такие бледные, что даже не рассеивали тень посреди дороги, где степенно шел Жан-Малыш с тяжким бременем призрачного прошлого на сердце. Иногда его захлестывала волна любви и упоения, радости и счастья, он ускорял шаг, но тотчас же неимоверным усилием воли опять замедлял его, весь напрягаясь от стремления сохранить свою мудрую невозмутимость. Мечтая о Лог-Зомби все эти годы, вылившиеся для него в целую жизнь, он всегда представлял себе свое возвращение как конец, завершение истории, которую ему предрек в предсмертный вечер Вадемба, истории мрака и слез, горя и крови, — да, именно так сказал тогда старик каким-то странным, сокрушенным тоном, а глаза смотревшего на него мальчика сверкали нетерпением. Но видел теперь наш герой, что конец этот будет только началом, началом того, что ждало его там, среди жалких развалин, временных убежищ, под крышами которых люди уже шептались, мечтали, парили на крыльях фантазии, придумывали себе новую жизнь при свете воткнутых в земля ной пол факелов…