— Телевизо!.. — отчеканил он.
— Не халтурь, говори полностью. Мне тоже с вами не сладко: засунули все приставки в зад.
Он покраснел, поднатужился и снова выдавил:
— Телевизо!
Каждый вечер Эрик интересовался, не нападет ли Россия на Германию.
— Не, — говорю, — спи спокойно. Здесь уже столько нашего брата, что это была бы гражданская война. Ты что-то имеешь против? Я — да.
Мой ишиас решили не удалять, пожалели меня, блин, пожалели. Но лечили безжалостно, насмерть! Перед самой выпиской — сам, идиот, напросился — мне приписали «шлинк-тиш» — стол-петлю. Ну, испанская пытка, очень полезна для позвоночника, но в малых дозах. Чего мне ее не сделали в детстве? Был бы на пять сантиметров длиннее.
Меня затолкали в какие-то паучьи петли, кушетку перекосили, а ноги подтянули к потолку. Теперь я касался кушетки только головой и плечами. Я так засмотрелся на медсестру — голова же ниже уровня ее халата! — что не заметил, как она ушла, а я повис на собственном больном позвоночнике. Вишу, как в космосе, вниз головой, как баба с задранными ногами у гинеколога, и медленно оттягиваюсь. Двадцать минут оттягивался за милую душу, тридцать минут оттягиваюсь и чувствую, что испанская пытка только начинается. А сестры-то рядом нет. Как нет? Совсем нет! Ни на кушетке, ни под кушеткой. Вообще никого нет, кроме меня. Но я себя сам из петли не вытащу, тем более вместе с радикулитом.
Хотел крикнуть по-немецки «На помощь!», но вспомнил, что еще не выучил это выражение. Не успел, блин. А по-русски кричать только хуже: вся больница разбежится.
Все! Отсюда прямой путь в реанимацию. Может, еще оживят. Всего сорок пять минут в петле вишу, еще даже не весь окоченел, но ноги уже точно ледяные. Слава богу, зашел практикант, из русских.
— Вас давно, — спрашивает, — повесили?
А я уже и по-русски сказать ничего не могу.
Короче, спас, вытащил из петли, откачал. Родной же человек.
Назавтра забегает за мной та кранкеншвестер с извинениями:
— Ой! Знаете, я вас вчера немножко забыла! Что ж вы молчали? У нас положено кричать.
— Я, — говорю, — в петле всегда молчу, такой у меня характер славянский. А как будет сегодня?
— Сегодня — ни за что!
И что же? Она меня снова забыла, но уже на час. Ну, больной человек, сверхранний склероз с осложнениями. Через час я вспомнил, что я все же русский человек, извернулся и выскользнул из петли. А тут и сестра милосердная подоспела: вся синяя, как я, но от склероза.
— Как вы сами оттуда выбрались? Еще ни одному немцу этого не удавалось…
Хорошо, что я не немец!
Забирать меня из больницы почему-то приехал друг хайма Костя. Что я ему такого плохого сделал? Он орал на всю больницу и по-немецки, и по-русски, и по-казахски, как умел:
— Бог, царь, земля, социаламт, арбайтсамт! Ты уже готов? Пять минут — и в тачку, поедем нах хауз к телкам. У меня сегодня к ним много вопросов. Я сказал в социаламте: можете меня расстрелять, работать на вас не буду! Мама мия!
У меня сегодня фиговое настроение: первый день после больницы, выписали, сволочи, больного человека, досрочно, всего через двадцать дней. Да еще как! Я думал, у них все как у людей: выписывают вместе с кроватью. Мне до смерти надоели мои нары, так я покатил кровать к выходу. Там на меня посмотрели так, как будто я из другой больницы сбежал, кровать вежливо отобрали. Жмоты! Они скорее дом подарят, а кроватью подавятся.
Но хуже другое. В хайм пришло печальное известие: завтра приезжает Гюнтер за бабками для какой-то необрезанной фирмы «Олимпик» по указанию какого-то хрена из Бонна. Как говорил Андрюха, все будем висеть на суках — кто выше, кто ниже.
Ach so! Что я, в петле не висел? Я после больницы много чего умею, из любой петли вылезу, даже без мыла. Я так и сказал моим красным эмигрантам:
— Дудки! Почему я должен платить за этот шрот, как будто мне его подарили?
Но у всех уже одно мнение, причем неизвестно чье:
— Платить надо, обязательно платить! Чужая земля — потемки.
Я говорю:
— Стыдитесь! Вы же почти все здесь русские люди. Где ваша национальная гордость? За бугром скинули?
— А письмо из Бонна?
— Не, — говорю, — Бонн, детки, в другой стороне. Принюхайтесь! Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!
Это я еще в детсаду выучил, случайно, а кто сказал, не помню. Или не знаю. Может, батя. Но к слову пришлось замечательно. Ну, принюхались, засомневались.
— Действительно, — шепчутся, — немцы до такого никогда б не додумались: чтоб за гостиницу — процент от дохода!
Я и без перископа вижу: волосатая рука Москвы.
Тут все сомнения враз рассеялись, пролетарии соединились и хором заревели:
— Лукацкий провокатор! Платить надо, платить! Это вам не еврейские шуточки, тут кровью пахнет!
Ну перевернутые люди!
Приехал Гюнтер, длинный, худющий, как агент гестапо после капитуляции, со старым кожаным портфелем — мытарь. Я сам худой, но худых не люблю. Нет в них моей широты. Или долготы. Одна сухота. Грудная клетка к лопаткам прилипла. Рэкетир некормленый. Приехал с какими-то списками Шиндлера. Откуда я знаю, какими, так по телеку передавали. Я телеку верю. Собрал всех в холле, а запускал к себе по одному, чтоб трясти без свидетелей. Ну все как на трассе! Охота была за этим в Германию ехать…
Меня вызвал четвертым. Первые трое быстро выскочили и были очень довольны. Ну просто волосы дыбом от счастья! Я спрашиваю:
— Вы что, укололись?
— Нет, подписались! Такой симпатичный немец, говорит по-русски лучше тебя. Денег сейчас не взял, сказал: после получки. Все о’кей!
Мне Гюнтер тоже улыбнулся и пожал руку. Не, рука не совсем волосатая, так, местами.
— Я не хочу терять с вами драгоценное время, поэтому буквально в двух словах. Курц унд гут! На курсах вы будете получать как бы зарплату. Поздравляю! Фирма сохраняет вам социальный минимум плюс двадцать пять процентов от оставшейся суммы. Не стоит говорить, как вы ей благодарны, просто подпишите эту бумагу, и все ваши проблемы лягут на наши плечи.
— У меня, херр Гюнтер, нет проблем, но я не все понимаю. А когда я не все понимаю, я очень нервничаю, до чесотки в жопе. А когда там чешется, я понимаю еще меньше. Вы прислали всем одно и то же письмо под копирку. Хрен с ним! Но у нас, в Германии, так не принято. Короче, я должен получить письмо на свою фамилию… Ну, там… дорогой херр Лукацкий… Вы меня поняли?
— Боюсь, что да. О’кей! Письмо у вас будет завтра, дорогой херр Лукацкий.
Назавтра Гюнтер лично привез мне это письмо с «дорогим херром».
— Че вы так торопитесь? — говорю. — Что, у вас без меня опохмелиться не на что?
— Только из уважения к вам, дорогой хэрр Лукацкий. Подписывайтесь.
— За что?
— За гостиницу.
— За общагу?
— Гостиничного типа!..
— Нет, это общага хаймского типа и ни хрена больше. Сколько у нее на жопе звездочек? Почем моя конура в сутки? Где швейцар? Меня задолбали дежурством! Чья очередь сегодня мыть гостиничный сортир? Главного администратора? Я, блин, миллионер по жизни, только вчера выиграл в кости. Сколько я вам должен с моих миллионов, господа?
Через три дня Гюнтер снова ко мне. Такой сухой и такой липкий! Как будто я без него не проживу.
— Херр Лукацкий! Вы один не хотите подписать то, что давно подписали все беженцы. Это исключительный случай в нашей практике. Вы мужественный человек, и вы победили! Гостинице присвоены три звездочки, они будут приклеены над главным входом. Какие желаете: пяти- или шестиконечные? Семьдесят пять процентов от вашего состояния переведены в натуральную величину. Теперь ваш люксовый номер будет стоить триста пятьдесят марок в месяц, вахтер переименован в швейцара, все дежурства по хайму отменены — только для вас! Подпишитесь же скорее под вашим триумфом!
— Командир! Я неграмотный человек, анальфабет. У меня дрожат руки, я даже крестик ставлю с трудом. Но я законопослушный пээмжист Германии, чего и вам желаю. Ну не могу я платить вам наличкой, не имею права. Только на конту, по безналу, в присутствии фининспектора. О’кей?
— Херр Лукацкий, вы опасный человек! Честное слово, вас будут хоронить, как президента. Я передам шефу ваше последнее желание. Полагаю, лично для вас мы откроем наш сверхзасекреченный счет на Галапагосах, и тогда вы…
— И тогда я пойду с ним к адвокату. А вы думали в шпаркассу? Херр Гюнтер, только честно: вы не любите фаршированную рыбу? Но почему?
С утра влетает ко мне Кузькина, как пионерская зорька.
— Игорь, вставай! Там тебя люди уже полчаса дожидаются.
— Зачем? Ты же видишь: меня нет дома.
— Ты им обещал вчера.
— Что обещал? Я что, бундесканцлер? Какие мои обещания? Пусть расходятся по камерам.
