Параллельно тренировке шло проникновение в мастерскую Льва Николаевича. Спустя час после начала чтения Артём увидел яснополянские станки, на которых знаменитый граф вытачивал образцы русской словесности. Через два часа ему уже удалось разглядеть самого писателя; классик вертел детали в руках и делал замеры. По прошествии трёх часов между Бочкарёвым и Толстым наладилась телепатическая связь. Они поздоровались, попили чайку, вкратце обсудили крестьянский вопрос и проследовали к станкам. Лев Николаевич, — одетый в простую рубаху, подпоясанную верёвкой, — показал парню, где хранятся заготовки и как шлифуются тексты. У Артёма волосы стали дыбом, когда Толстой заметил ему: «Горы литературной стружки, на которых ты стоишь, остались после работы вот над этим крохотным предложением, состоящим всего-то из четырёх слов. Я корпел над ним три дня и три ночи, а ты проскачешь по нему галопом за три секунды, а то и вовсе пропустишь… Артём, вижу, что ты начал жалеть нашего брата, обрекающего себя на бессонные ночи ради поиска фразы с магической силой. Избавь меня от сочувствующего выражения твоего лица; марать бумагу — не велика наука. Вот тебе напутствие моё: никогда и ни при каких обстоятельствах не жалей писателя и не восхищайся им. Наша профессия ничем не лучше любой другой. Зачастую крестьяне, плотники, кузнецы и кучера, промышляющие свой хлеб в поте лица, сто крат превосходят нас в нравственности. Они незаметны в людской толчее, но это нисколько не умаляет их заслуг перед Отчизной. Хоть садовника моего Терентия возьми. Этот мужик, умеющий ладить с цветами и деревьями как никто другой в целой округе, больше достоин войти в историю, чем я. Было бы совсем недурно, если бы в будущем Россия отмечала день его рождения. Но это всё пустое, пустое. Никто ведь старика и слушать не станет». Бочкарёву понравилось у Толстого. Граф-крестьянин помог ему распутать хитросплетения фраз, и через шесть часов, отведённых на тренировку, Артём в совершенстве овладел искусством выразительного чтения.
В обед Артём поехал в родную школу, нашёл директора, Надежду Степановну Медведеву, которая приходилась ему родной тётей по материнской линии, минут десять поболтал с ней о пустяках, а потом, замявшись, сказал:
— Надежда Степановна, я к Вам с такой просьбой…
— Не к Вам, а к тебе. Артём, ты полгода назад окончил школу. Я твоя тётя, — не забыл?
— Тётя Надя, даже не знаю, как сказать.
— Опять куда-нибудь свою дурную голову засунул? Постой-ка, постой-ка. Как мой вопрос звучит на молодёжном сленге?.. Рыло затопил, кажется.
— Кажется, ещё не затопил, но вот-вот затоплю по самое «не хочу».
— По самое «не хочу»? Ну и выражение. Однако, ты совсем неплохо ботаешь по фене.
— Тётя Надя, моё поколение в совершенстве говорит на всех языках улицы. Тюремный жаргон — не исключение.
— Лучше бы вы общались на языке девятнадцатого века. Разговор на пошлом и примитивном арго постепенно приведёт вас, молодых людей, к морально-нравственному краху. Как следствие…
— Твоя позиция понятна, — перебил Артём, — только не надо так велеречиво изъясняться. Можно было проще сказать: ничего хорошего в жаргонизмах нет, они отупляют и развращают. Только я с тобой не согласен. В этом вопросе моя позиция очень проста: чем больше появляется новых слов и выражений, тем богаче, красочней и образней становится язык. И не имеет абсолютно никакого значения, откуда они экспортируются в речь рядового россиянина. Проблема в другом. Вымирание слов — вот настоящая проблема. Например, прикол совсем не желает быть синонимом шутки, он вытесняет её из нашей речи, и это уже не смешно. Тёть Надя, вместо того чтобы на молодёжь бочку катить, включи-ка лучше телевизор. Послушай, как говорят с экрана люди, которые борются за право называться носителями русской культуры. Безграмотно — раз, непонятно — два, витиевато — три.
— Ладно, — сдалась Надежда Степановна. — Говори, с чем пришёл?
— Мне нужен на ночь тридцать третий кабинет.
— С какой целью?
— Буду читать проституткам Толстого.
— Кому?! — с негодованием воскликнула Надежда Степановна. — Ты с ума сошёл. Это школа, а не панель.
— Это школа, с которой идут на панель, — зло произнёс Артём. — Или у нас на панель с луны сваливаются?.. У тебя, наверное, ко мне много вопросов, — да?
— Миллион, потому что я в полной растерянности от твоей просьбы.
— К сожалению, я ничего не могу тебе объяснить. Это не моя тайна.
— Всё объясняется очень просто. Ты спятил. Я немедленно звоню твоей матери.
Разговор родных сестёр длился около пяти минут. С первых секунд брови директора школы медленно, но верно поползли вверх. Надежда Степановна нервно теребила телефонный провод, изредка с удивлением посматривала на племянника и часто закусывала губу. Бочкарёв пытался догадаться, о чём беседуют женщины, но до самого конца ничего не мог понять, потому что из тёти вырывались одни междометия. В самом начале диалога Надежда Степановна только и успела сказать: «Он хочет провести ночь с проститутками в школе. Как ты на это смотришь?». А дальше лидером разговора стала мать Артёма, и парню оставалось только ждать. Повесив трубку, Надежда Степановна холодно произнесла:
— В десять вечера сторож запустит тебя и этих…
— Запутавшихся женщин, — подсказал Бочкарёв.
— Это я и хотела сказать. Только не вздумай устроить из школы дом терпимости… Кстати, почему тебе нужен именно тридцать третий кабинет? Почему не двадцать первый, не шестнадцатый? Надеюсь, на это я услышу ответ.
— В тридцать третьем я пережил счастливые минуты. Под сводами этого храма русиша и лит-ры так рассказывалось о таком, что, если я своим поганым языком начну говорить тебе «как» и о «каком», то только испорчу воздух и оскорблю дух этого кабинета.
— Помню, помню, как на выпускном вечере вы рукоплескали Цокотовой «стоя».
— Мы многим аплодировали «стоя», но у этих многих были прозвища, а у Цокотовой — никогда. Мы звали её строго по имени-отчеству не только на уроках, но и на перекурах в туалете, несмотря на то, что её любимой оценкой была тройка. Только почему-то её середнячки легко выигрывали все городские и республиканские Олимпиады. Вот так, дорогая тётя.
В девять часов вечера Бочкарёв нанял автобус и начал снимать проституток на улице Пушкина.
— Куда тебе столько? Не справишься, многостаночник, — смеялись сутенёры.
— Завтра женюсь. Кучу пацанов на мальчишник собрал. Оторвёмся по полной программе, — отшучивался Бочкарёв.
Жрицы любви очень удивились, когда их подвезли к школе. Дальше пришёл черёд удивляться сторожу, который открыл Артёму дверь по приказу директора.
— Ё, п, р, с, т, — вырвалось у молодого человека лет двадцати восьми-тридцати. — Парень, поделись, — а? Месяц на голодном пайке сижу. Оставь пару тёлок.
— Могу только одну, — ответил Бочкарёв.
— По хрену, — сглотнув слюну, произнёс сторож. — Хоть одну. Вон ту оставь, — а? — И он показал на миловидную брюнетку.
— Спору нет — хороша краля, — сказал Артём и добавил: «Сеструха моя. Забирай, только завтра как честный человек будешь обязан на ней жениться».
— Эта шлюха твоя сестра?
— Оба-на! Где ты тут шлюху увидел? Сестрёнки, связать его и доставить в тридцать третий кабинет.
Девушки обступили сторожа.
— Сдавайся, красавчик, — произнесла высокая худощавая шатенка.
— Сдаюсь, — ответил растерявшийся блудник и поднял руки вверх. — Вот так подменил напарника. Кому расскажешь — не поверят.
— Все — за мной, — скомандовал Бочкарёв.
В классе дежурный рассадил девушек по партам, поставил сторожа на охрану двери, сел за учительский стол и произнёс:
— Вы мне дорого обошлись, сёстры. За внимание каждой из вас я заплатил тысячу рублей. Наш урок продлится пять часов. Надеюсь, вы хоть что-то из него вынесите. Сидите тихо. Если кому-то надо будет выйти в туалет, поднимите руку и отпроситесь, как вы это делали в школе.
— А как же занятия любовью? — хихикнув, спросила одна из девушек.
— Сегодня я буду любить исключительно ваши души. — Путаны переглянулись. — Считайте меня клиентом-извращенцем. Постараюсь, чтобы наше групповое духовное соитие принесло удовлетворение всем участникам процесса. Только сразу предупреждаю, что я выступаю против контрацепции. Я являюсь поборником опасного секса, ратую за полное слияние душ, так как мне надо, чтобы вы обязательно забеременели от моих мыслей по поводу невероятной силы русской женщины. Вам предстоит понести плод даже и не от моих мыслей; мои ещё не совсем чисты и могут заразить вас болезнями. — В классе — гулкая тишина. — Я буду читать вам «Воскресение» Толстого. Прошу: доверьтесь писателю, без страха отдайтесь музыке его произведения, и вы не пожалеете. Не предохраняйтесь, когда его слова начнут овладевать вашими сердцами. Лев Николаевич несёт доброе семя. Твёрдо верю в то, что, если широкую душу русского мужика умножить на глубокую душу русской женщины, то наша земля преобразится от края до края… Слушайте… Слушайте и не говорите потом, что вы не слышали.
