Но больше всего я ненавижу смотреть на сестер в таком состоянии.
Говорят, что Энн стабильна, но выглядит она хуже, чем там, на пляже. Мне кажется, если бы ей действительно стало лучше, они бы отпустили ее домой. Но создается впечатление, что ее собираются держать в больнице, пока не произведут «забор» органа у донора.
Например, такого, как Бри.
Я по-настоящему ненавижу больницы.
Энн выглядит плохо, но Бри выглядит просто ужасно. Хорошо, что они лежат в одной палате — потому что мы можем быть все вместе, но мне не нравится смотреть на Бри, потому что ее лицо выглядит устрашающе. В нескольких местах ей побрили голову, там, где пришлось сверлить череп, чтобы понизить давление.
Жуть!
Каждый раз, когда я смотрю на ее травмы, вспоминаю, как мне стало тошно, когда я заметил приближающийся автомобиль. Не могу избавиться от воспоминания о том, как с нее слетают туфли, как отскакивает ее тело.
— Можно мне пойти погулять? — спрашиваю я у родителей ранним вечером четвертого дня. — Мне нужно подышать свежим воздухом.
— Ты не заблудишься? — спрашивает мама.
Я закатываю глаза и опускаю подбородок.
— Я уже по этой больнице экскурсии могу водить.
— Только… будь осторожен, — предупреждает отец. — И не уходи надолго.
Прогуливаясь по коридору, останавливаюсь у автомата, бросаю семьдесят пять центов за пачку жевательной резинки. Потом продолжаю путешествие. Я знаю, куда меня тянет, но это в противоположном крыле больницы и несколькими этажами ниже. По дороге мне снова и снова напоминают, что жизнь несправедлива. В каждой палате, мимо которой я прохожу, еще одна несчастная душа в круговороте несправедливости.
В одной палате лежит старик, из носа его свисают трубки, кажется, что он уже умер. Но самое несправедливое то, что рядом с ним никого нет.
В следующей палате лежит малышка в инкубаторе с толстым шрамом на груди, совсем как у Энн, только более свежим. Двое молодых родителей плачут над нею.
Еще через две палаты священник читает молитву у кровати, вокруг которой собрались все члены семьи.
В приемном покое я слышу, как плачущий муж спрашивает, есть ли новости о его жене. За него цепляются две девочки-подростка. Лица у всех мокрые от слез.
Лифт ползет невероятно медленно. По дороге вниз мои мысли возвращаются к Бри и Энн. Все хотят, чтобы Бри жила, но тем не менее… Если она умрет, для Энн это хорошие новости. Все хотят, чтобы Энн тоже жила, и она обязательно будет жить, если Бри умрет.
И кто говорит о справедливости?!
Когда открываются двери лифта, я оказываюсь в приемном покое реанимации. Я уже пару дней назад пытался спуститься сюда, но родители велели мне оставаться с ними. Я сажусь у окна, открываю пачку жевательной резинки и начинаю жевать.
Некоторое время спустя я собираюсь с духом и задаю одной из медсестер давно мучающий меня вопрос:
— Простите. Я… вы не могли бы мне сказать, например… сколько людей здесь умирает каждый день?
Она выглядит испуганной.
— Что? Какие ужасные вопросы вы задаете, молодой человек. Ступай к родителям. Не стоит тебе сидеть здесь.
Неужели это настолько ужасный вопрос? Я просто хочу знать, какие шансы на то, что моя сестра получит новое сердце. Другое сердце, не сердце Бри, я имею в виду.
Я опять сажусь у окна. Наверное, еще спустя полчаса медсестра вскакивает из-за стола и зовет на помощь. Через минуту у входа в приемное отделение начинают собираться люди в медицинских костюмах. Еще через минуту я вижу приближающиеся по дороге маячки машины «скорой помощи». Из машины выталкивают каталку с девочкой-подростком, завозят в больницу, ее тут же увозят люди в голубых костюмах.
Еще через пять минут подъезжает еще одна «скорая», но эта машина без маячков. Только один человек из персонала больницы выходит, чтобы помочь врачам «скорой». Каталка закрыта толстой белой простыней. Никто не спешит. Потом медсестра спрашивает:
— Мистер Донор?
Врачи со «скорой» озадаченно переглядываются, но потом понимают, о чем она спрашивает.
— Да, в водительских правах указано, что он донор всех органов. Он весь ваш.
Донор?
Ради этого я и спускался вниз, на это я надеялся, только сейчас не хочу этого видеть.
Мертвое тело.
Глядя на простыню на проезжающей мимо каталке, я внезапно жалею, что пришел в реанимацию. Что хотел узнать, сколько людей умирает каждый день. Для меня это больше не имеет значения. Что касается меня, один — уже слишком много.
Особенно если этот один — моя сестра.
Или моя вторая сестра.
Эмили— Ты где был? — спрашиваю я Кейда, как только вхожу в палату. Я вспоминаю, что Энн спит, поэтому уже тише — но так же твердо — добавляю: — Отец пошел тебя искать. Тебе влетит, когда он вернется. Тебя не было больше часа.
— Я… кое-что искал.
По тому, как он это говорит, я понимаю, что это еще не конец.
— Что «кое-что»?
— Ты рассердишься.
— Обещаю, что нет.
— Можно сперва задать вопрос?
Я приглашаю его сесть рядом.
— Задавай.
— Ладно. Это Бог все решает и выбирает?
— Что решает и выбирает?
— Людей. Ну… кому жить, а кому умереть.
— Да… наверное, Бог. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что ты всегда повторяешь, что жизнь несправедлива, а смерть человека — самая несправедливая вещь на свете. Но еще ты говоришь: что бы ни случилось, мы должны верить в Господа, потому что у него свои планы, о которых мы часто ничего не знаем. Поэтому… может быть, это не жизнь несправедлива? Может быть, это Бог несправедлив?
Его слова ударили меня, словно обухом по голове. Я прижимаю его крепче: как бы мне хотелось, чтобы ему не приходилось сталкиваться с несправедливостью в таком юном возрасте. Я так многое хочу ему сказать, но при взгляде на своих дочерей, неподвижно лежащих на кроватях, которые могут стать для них смертным одром, — слова застревают у меня в горле.
Словно вспышка молнии, в памяти оживает история, которую я рассказала детям об инженере, которому пришлось выбирать между собственным сыном и спасением целого поезда незнакомых людей. Проявив невероятное милосердие, он решил спасти поезд с чужими людьми, пожертвовав при этом собственным сыном. Когда воображение рисует эту картину, на меня снисходит удивительное умиротворение. Когда я первый раз рассказывала детям эту историю, была уверена, что никогда бы так не поступила — никогда бы не переключила стрелку, не направила бы поезд на своего ребенка, когда самой оставалось бы только беспомощно стоять и наблюдать. Но сейчас, когда я вижу, как обе мои дочери лежат рядом на кроватях, что изменилось? А что, если бы одна из них не лежала на кровати, а ехала бы в поезде, а вторая стояла на рельсах, и я знала: либо Энн, либо Бри должна умереть, чтобы жила вторая? Могла бы я сделать этот выбор? Как, скажите на милость, я могу выбирать, кому жить?
Или если бы в том поезде ехали не незнакомые мне люди? А если бы там была моя семья? А если бы в поезде ехали Делл, Кейд и Энн, а на рельсах стояла одна Бри?
Было бы невероятно тяжело… но выбор очевиден.
Сквозь слезы, которые опять наворачиваются на глаза, я говорю сыну:
— Я ошибалась, Кейд. Я все время ошибалась. Жизнь — справедлива, только иногда таковой не кажется. И Господь тоже справедлив, хотя должна признать, что ему приходится каждый день делать очень сложный выбор. — Я крепче прижимаю его к себе, пока он в конце концов ни начинает сопротивляться.
— Возможно, ты права, — произносит он. — Потому что он наконец нашел донора для Энн. — Он замолкает и вздыхает: — Но вряд ли семья этого парня считает, что жизнь справедлива.
Он садится прямо, разворачивается ко мне лицом.
— О чем ты говоришь?
— Я ходил вниз посмотреть, кого на «скорой» привезут в реанимацию. Я видел, как привезли мертвое тело и сказали, что он донор.
— А ты уверен, что они сказали «донор», а не «умерший»?
— Угу.
Мое волнение зашкаливает!
— Кейд, но это не значит, что любой донор органов окажется генетически подходящим для Энн.
— Но было бы круто, да?
Я смотрю на Энн, потом на Бри.
— Да. Круче не бывает. Но не теряй надежды, малыш.
— Знаю, мама. Но я почему-то уверен. После того как мертвого парня увезли, я поднялся наверх, проходил мимо медсестер, собравшихся у поста, и подслушал их разговоры. Кто-то упомянул имя Энн, сказали, что они получили подходящее сердце.
Я не могу дышать.
Если мой маленький пират разыгрывает меня, я никогда ему этого не прощу.
— Кейд, ты уверен?
Он кивает.
— Готов спорить, они придут с минуты на минуту.
Мое сердце подпрыгивает, когда через тридцать секунд открывается дверь. Только это не медсестра и не врач. Приходит Делл.
