Блаженная
«Блаженная Фекла» — так я назвала ее про себя, как только увидела. Она стояла на крыльце в телогрейке и калошах на босу ногу. И эти тонкие белые ноги неприятно бросались в глаза. Еще я сразу заметила странный, ни на что не похожий цвет ее глаз — прозрачно-зеленый, а также застывшее на лице отрешенное выражение, как будто она смотрела только сквозь и за…
Девица пошла впереди нас в избу, и движения ее плохо угадываемого под одежками тела были легки, как у нехищного зверя, без скрытой ярости, только с грациозностью.
— Сука! — произнесла я одними губами и тут же спохватилась. — Господи, прости… — И, плюнув на все со свободой и ненавистью, заключила: — Сука.
Потом я оглядывала комнату с низким потолком, цветастым пологом, печью, занимавшей большую часть пространства. Все это напоминало мне какие-то картины передвижников из старого учебника по истории… Не хватало только люльки, висящей под потолком, а так сходство было бы полным. Все это время я двигалась за ней следом, а Хан стоял возле самой двери и глядел на нее. Глядел с таким потерянным и одновременно счастливым видом, что мне захотелось в третий раз сказать свое «Сука!», и желательно вслух.
Через полчаса моего глухого молчания и сдавленных вопросов Хана, а также еле слышных ответов нашей красавицы явился папашка. О! Это была та еще птица. Понятно стало, от кого унаследовала дочка свои отрешенные зеленые глазищи. Этот тоже смотрел сквозь и вдаль. Только глаза у него были светло-карие. Длинные, с проседью, волосы были собраны в хвост, на лбу красовалась повязка, то ли древнерусского, то ли индейского вида.
В застольной беседе судьба папочки выявилась весьма сложной и извилистой. По некоторым пунктам ясности так и не возникло. То ли он закончил три института, то ли учился в трех институтах. Весьма туманны были и его рассказы о похождениях в Азии и военных действиях в Приднестровье, куда он якобы отправился, уже будучи отцом «блаженной Феклы», то есть Алисы. Конечно, как восемнадцать лет назад назвал бы дочку папаша из рок-тусовки, с психоделическими бреднями в мозгах?
Алиса совсем какую-нибудь Алису не напоминала. Скорее Олесю или Аленушку. Нестеровскую девочку. С прямыми русыми волосами оттенка липового меда, с тонким прямым носом, кротким наклоном изящной головки. Красавица она была настоящая, без подделки. И что поражало — никакой этой нашей белобрысости, курносости, розовости. Брови тонкие, нервные… ноздри вырезаны чутко… кожа, чуть золоченная солнцем… Она еще у порога скинула похабные калоши и бегала по плетеным половичкам в легких чуньках, собирая на стол.
Несмотря на всю свою отрешенность, хозяин блистал перед заезжими гостями знанием столичных реалий и богемного житья-бытья. Я в душе посмеивалась: нашел кому про тусовки рассказывать! Хану все эти россказни до одного места. А вот я как раз по тем же местам когда-то отиралась. Даже пару общих знакомых нащупали… На столе появились поблескивающая самогонная бутыль, огурчики соленые, грузди, опята. Картошечка, варенная под парком и в укропчике обвалянная. А еще окорок из дикого кабана, лосятина. На этом фоне наше привозное изобилие смотрелось не так уж роскошно. Коньяки, вина, конфеты, колбасы…
Хан после самогоночки (не побрезговал, уважил хозяина) жрал как озверевший. Конечно, надоело ему в ресторанах этими суши давиться, соскучился человек по привычной пище. Вот я думала, что и жену он себе попроще выберет. Не нравятся ему модельки, так какую-нибудь красотку из стрипбара. Ан нет! Отыскал царевну заколдованную, в глухом лесу, в резном тереме. Ну, терем — говно, положим. Избенка на курь их ножках. Странно. Вроде бы при лесных угодьях хозяин, баре нынешние должны ездить, охотиться здесь. Правда, потом в разговоре выяснилось, что хозяин он липовый, при здешнем главном егере состоит «куда пошлют». Алисина мать покойная была сестрой того егеря, а сам Юрий при них в нахлебниках.
Разговор потек у мужиков как по маслу. Самогон способствовал. Конечно, этот Юрик перед Ханом шестерил слегка. Я давно заметила, что в мужских компаниях в один момент возникает своя иерархия. Причем абсолютно не имеет значения, богат мужик или беден. То есть, если богат, перед ним стелются, но для виду выполняют обязанности, и всегда в глубине какой-то насмешливый огонек таится. А по-настоящему, нутром мужики прогибаются перед тем, кто сильнее. А что, по их мнению, означает сильнее, это уже для меня темный лес. Вот в женской компании никакой пирамиды не выстраивается: каждая сама по себе, отдельно. Даже самая красивая, умная и дельная тетка совершенно не завладевает душами остальных, не вызывает того детского восхищения, с каким один мужик способен смотреть на другого.
Между тем беседа текла широко и привольно, разливаясь от чеченских дел до творчества группы «ДДТ»… Ну уж от «ДДТ» сам Бог велел перейти к пению народных песен. Естественно, было пропето все, что положено: начали с «Черного ворона», закончили «Батяней комбатом». Ну ладно, слегка юродивый Юрик! Но ведь и Хан, отмотавший восьмерик, тоже выводил, глупо вытягивая шею и закатывая глаза: «Как на чистый ерик…» По-моему, он совершенно забыл о цели нашего так называемого визита и расслабился на полную катушку…
А приехали мы по делу тонкому и деликатному — сватать красавицу Алису. По-моему, из этой избенки она, зажмурившись, кинулась бы куда угодно. И нечего было разводить слюни и сопли. А приехать, забрать девку — и обратно в город. Тем более что сотовые молчали. А дома была куча важных дел. Но вместо того чтобы решать эти дела, я сидела в кожаном костюме, нога на ногу посреди этой древнерусской пьянки и любовалась на порозовевшую Алису и орущих песни мужиков.
Дальше больше… Пьянка, которая должна была плавно сойти на нет — хотя бы потому, что наступила ночь, — вдруг вспыхнула с новой силой: прибыли остальные родственники. В этой орде толстых баб и медвежьего вида мужиков я разобраться не смогла и только вежливо всем улыбалась. Иногда под рев голосов в голову мне приходили уж вовсе панические мысли: а не пристукнут ли нас с Ханом в этом заповедном уголке? А что? Джип Серегин денег стоит немалых. Сейчас в этом даже пацаны понимают. А охрану мы не брали. Хан вообще не любит с охраной ездить. А уж сюда он ни Валентина, ни Мишку и вовсе брать не хотел.
Уснули потом совершенно в непотребном виде. Я тоже набралась нечаянно. А вся честная компания вылакала, наверное, ведра три казенки. Не считая наших жалких марочных коньяков. Проснулась на рассвете с дикой головной болью. Пошла, пробираясь мимо печки, каких-то сундуков и плетеных ларей (О! Земля Русская, дивно украшенная!), в сени и напилась, как лошадь, прямо через край ведра… Уже возвращаясь к кровати с пышной периной и чистым, надо признать, бельем, увидела, что весь пол устилают тела павших гостей. Женишок демократично валялся там же, где и остальные.
Все утро прошло в бестолковых разговорах и сборах в дорогу. Словно мы ехали не из глухомани, а напротив, — в оную. Но, слава Богу, все же тронулись. На крыльце стояла «блаженная Фекла» и смотрела на Серегу сквозь слезы. Не хватало гармони и марша «Прощание славянки».
Хляби небесные, синего насыщенного цвета, огромные и тяжелые, перемещались над головой, занимая почти все обозримое пространство. Внизу отсвечивали подсохшие хляби земные, а посередке тоненько прорисовывались перелески. Смотреть на все это хотелось, словно утолялась некая жажда. Утолялась чистой холодной водой этих небес без края… Дальше начался сдержанно-благородный лес — черное с бронзой. А затем мы вдруг въехали во что-то невообразимое. Как будто свет жарко-алый залил все окрестности. Оказалось, просто кленовый лес. Кленовый. Я не выдержала и вышла из машины. Следом побрел Хан. Дожди только собирались, но еще не пролились, и в лесу было сухо. Листва кленовая пахла горько и терпко. А главное — свет, сумеречно-золотой, странно-интимный. Я подошла к Сергею вплотную, коснулась рукой груди, где расстегнутая куртка… И шепнула:
— Поцелуй! Поцелуй меня!
Он отодвинулся, но я подошла снова.
— Поцелуй меня, Хан! А лучше — иди сюда! Давай, Хан!
— Ксения, прекрати… — твердо произнес он.
Но я знала, что будет по-моему. Он всегда делал по-моему. И мы лежали на листьях, и было странно уютно, словно мы были не посреди какого-то пространства, где над головой эти синие с черным и золотым тучи, а в доме…
— Зря ты это, Ксения… — сказал он потом.
Но какое это имело значение? Ведь я чувствовала, что он хочет меня, как всегда. Как хотел в подъезде моего дома двадцать лет тому назад, как хотел в дорогих отелях Европы и просто у себя дома, когда мы сидели вдвоем перед «видиком».
Хан пришел к нам из другой школы в восьмом классе. Высокий, прыщавый переросток. Такие обычно держат в страхе остальных учеников. Но здесь он был на чужой территории. Его собственный район, где за ним стояли дворовые, находился в другом конце города. Но главное было не в этом, а в том, что у нас работала уборщицей его мать — Мария Тимофеевна. Маму Хан жалел. Он был поздним и единственным сыном нищей матери-одиночки. От кого она его родила? Скорее всего, от какого-нибудь уроженца Азии, которых у нас ласково именовали «чурки». Вот отсюда и его прозвище: от некоторой скуластости и узкоглазости. Мария Тимофеевна похожа была на все классические образы техничек из всех советских фильмов сразу. Она ворчала и ругалась беспрестанно. Останавливала малышей и пришивала им пуговицы. Могла заорать на инспектора гороно, который посмел пройти по свежевымытому полу не по краешку… Хана взяли в нашу «английскую» по ее просьбе. Директор за Марию Тимофеевну держался. В те времена найти уборщицу было сложнее, чем завкафедрой в вузе. И понятно, что на сына уборщицы сразу стали смотреть как на объект для издевок. В школе, где все строилось на тайной иерархии, всегда был необходим такой крайний. Сергей привычно отвечать кулаками на этой территории не мог, а словами, которые шельмуют соперника навеки, — не умел. Вот так и скакали вокруг него, словно стайка мелких шавок вокруг волка, мои однокласснички, пока я быстро и справедливо не навела в этом деле порядок. Почему? Да просто мне так захотелось. Ничуть он мне не нравился, да и не мог нравиться. В тот момент у меня был настоящий парень, из десятого. И наши клушки только смотрели вслед нам, разинув рты, когда мы с красавцем шли от школы в обнимку…
