Вернувшись домой после торжеств, я хряпнула стакан коньяка и рухнула в постель. Что бы я там ни говорила Жеке-дурачку, а все-таки сердце ныло. Привыкла, что Сергей был в моем безраздельном пользовании. А тут не то чтобы я всерьез ревновала (к кому!), но тревожилась… Уж очень красива эта сельская простушка! Правда, после первого своего визита к молодоженам я успокоилась.
«Блаженная Фекла» стояла посередине гигантского холла со своим обычным отрешенным выражением на красивом лице. Хотела бы я видеть парикмахершу (которая, несомненно, именуется стилистом по нынешней моде), что произвела над ней эту экзекуцию. Чудесные, медового цвета Алисины волосы были безжалостно взбиты и посечены зубчиками. Накрашенное лицо казалось вульгарным. А надето на ней было нечто и вовсе несусветное. Ярко-красный атлас юбки и черный бархат лифа. Черные же чулки и красный бант возле разреза юбки. Я не выдержала.
— Алиса! Детка! Кто тебя так изуродовал?
Она улыбнулась нерешительно и туманно.
— Сереженька решил, что я плохо одета… Вот купил мне…
Ну да, у Хана со вкусом всегда было плоховато. Наверное, он нарядил супругу так, как одевались обычно его веселенькие подружки. Ну уж нет! Не хватало, чтобы кто-то из партнеров увидел Ханову супругу в таком виде. Этот придурок все еще не умеет пользоваться услугами специалистов. Номер набрать и отправить жену в салон — всех делов-то. Но эта идиотка одна ехать к мастеру боялась. Пришлось убить полдня на приведение ее в норму.
А потом она привязалась ко мне. Прилепилась как к старшей сестре, что ли… А может, и как к матери. Все-таки она осталась без своей совсем рано. Она рассказывала мне свои сны и делилась впечатлениями от жизни в городе. Про кино и книги… Про то, как Сережа ее любит и что он ей купил… Про то, как они познакомились, когда каким-то чертовым случаем Хан, никогда не баловавшийся охотой, вдруг заехал с приятелем в их глухой угол… Она была странная. Вроде бы обыкновенная молоденькая девчонка, которая каким-то чудом удачно выскочила замуж за солидного человека. Но девицы нынче прагматичные, ушлые, вороватые, а Алиса — размазня. Но благо бы этот зазор с реальностью сквозил бы у нее от излишков образования. Но какое у нее образование? Сельская школа. Да и нельзя сказать, чтобы она зачитывалась книжками, как иные барышни, до потери ориентации во времени. Я решила, что на нее так жизнь в лесу подействовала. А что? Классический образ: дикарка, колдунья. Правда, к народной мистике она была равнодушна. В церковь ходила, но без фанатизма. Ну, обычная. Обычная… А странным в ней было, по сути, только одно — отсутствие интереса к дорогим вещам, удовольствиям, к роскоши вообще. И к деньгам. Сначала я в это не верила, думала, притворяется, ханжит. Проверяла на мелких, но шикарных побрякушках, от которых трясет любую настоящую женщину. Она от них отказывалась. Советовала Хану дать ей не карточку, а славные хрусткие наличные. Она их не потратила. У меня даже появилось навязчивое желание «подсадить» ее на деньги: в казино возила, по дорогим бутикам таскала. А потом махнула рукой — мне же лучше. А то бывают такие резвые девушки, которые быстро засунут ручонки куда не надо. А этой деньги не нужны — вот и славно.
И у меня в голове как-то зажили врозь эта славная девочка, и та, которую я называла сукой. Ну не совпадали они: смешная Алиска и женщина, поделившая со мной Хана, который всегда был только моим, какие бы девки с ним ни спали.
Я писала ему на зону. Иногда приходили письма от него. Из Москвы я даже посылала ему посылки. Раза три, кажется… Фотографии тоже посылала. Мне, конечно, говорили, зачем зекам снимки. «Ну и пусть, — отвечала я, — а что им еще остается?» Но и писала, и посылала из какого-то чувства долга… Или вины… Ведь все случилось из-за меня. А Сергей видел в этих моих письмах и посылках совсем иное. Он только приехал домой — и сразу кинулся ко мне. Чужой, забытый, не нужный совершенно мужчина. Задубевший изнутри на зоне, с уклончивым, тяжелым взглядом. Про его лагерное житье я узнавала позже и случайно от каких-то тамошних приятелей, наезжавших иногда. Серега сидел достойно: был в отказе, не вылезал из карцера. Но и местные друзья, и приезжие появились у него позже. А сейчас он прямо с порога позвал меня уехать куда-нибудь в светлые северные дали. Я, конечно, над предложением долго смеялась: «В Сибирь! Что я, декабристка, что ли?…» Но и оттолкнуть совсем Сергея я не смогла. Всегда он на меня как-то так действовал… Сильный, страшный даже, а я просто положу ему руку на голову, и он делается такой растерянный, нежный. Мой!
К тому времени как Хан вернулся, началась эпоха гласности и кооперативов. Сотрясались устои, открывались бездны. Меня всеобщее изумление миновало: я все же «самиздат» почитывала. А папа мой просто ополоумел, срочно его избрали в какой-то комитет по восстановлению исторической справедливости. Они там камень некий водрузили на месте будущего памятника, но так на камне и успокоились. Откуда-то мои родители достали портреты репрессированных родичей, но выгоды с этого не поимели. Очень шустрые молодые писатели отца с теплого места подвинули, а впрочем, скоро оно стало недоходным. В общем, мы остались без денег и без маленьких, но приятных привилегий. Я по совку не слишком скорбела, но поняла: пришло время денег. И тогда мы с мужиком из горкомовских комсомольцев соорудили славный фонд. Мысль, моя преимущественно, оказалась плодотворной. Но потом у моего босса что-то щелкнуло в головушке, и он сбежал с огромной чужой наличкой. Бог весть что с ним сталось: наличка была рублевая и обесценивалась тогда просто по часам. Я осталась расхлебывать всю эту кашу с партнерами и кредиторами.
С Ханом мы к тому времени встречались, хоть и нечасто. Я моталась как безумная по банкам и мелким предприятиям. У него завелись свои дела, о которых я и знать не хотела. Постепенно он становился уважаемым человеком, в специфических кругах, конечно… И тут меня в моей безвыходности осенила идея. Хан сначала отказался: «Не могу, не умею…», а главным аргументом было: «Западло». Но я плакала, клялась, что без него меня вывезут в багажнике и пристрелят в лесу. Давила на логику, объясняя, что, если он не примет мое предложение, дорога ему одна — на зону. А там он подохнет от туберкулеза или ему отшибут почки окончательно… Нехотя, со скрипом и под давлением матери он согласился. Та, хотя ничего не понимала в моих делах, говорила ему: «Слушай Ксюшеньку, она тебя, дурака, выведет в люди…»
Я просто рассказывала ему, куда идти и что говорить. Он шел и говорил. И его слушали. Наш деловой союз оказался удачным. Благодаря репутации Хана мы избежали наглых наездов. А поддержку в госструктурах я обеспечивала сама. И за десять лет возникло невидимое дело. На поверхности болтались мелкие заводики, магазинчики, ларьки… Но через наши реквизиты шли чужие миллионы. И, словно тонкая золотая стружечка, строгались с этих миллионов наши собственные тысячи.
Алиска задурила через год после рождения сына. Мальчишку, хорошенького, как херувим, назвали Васенькой. Счастливый Хан лично снимал на камеру все события его жизни: от первых шажков до высаживания на горшок. Покупал баснословно дорогие игрушки, а детская сгодилась бы и для принца крови. Жаль, бедная Мария Тимофеевна так и не увидела, в какой пышности растет ее внук. Казалось бы, наша «блаженная Фекла» должна была цвести от гордости… Но она становилась все более тревожной, пугливой и углубленной в себя.
Как-то, Васе было еще месяца три, я застала ее в дальней комнатке неизвестного предназначения. Алиса сидела на краешке пышного кресла, как сидят в присутственных местах, готовясь вот-вот вскочить и уйти. Проходя мимо гостиной, я заметила няню и домработницу: они, вольготно раскинувшись в креслах, смотрели видик.
— Алиса, чего это твои девушки бездельничают? — поинтересовалась я. — Вон в прихожей обувь разбросана. Ты чего им не скажешь?
— А… — Она неопределенно мотнула головой.
Потом, когда мы поговорили про Васины улыбки, срыгивание и запорчик, Алиса заметила между прочим:
— Странно мне тут. Как будто не жизнь, а кино.
— А чем плохо жить, как в кино? Сколько девушек мечтает так жить.
— Да чего в этом хорошего… Как будто не свое все. Ну, как на вокзале или в гостинице.
— Хорош вокзал! Мебель итальянская, панели дубовые.
— Вот именно. Мне бы лучше мой столик, пусть ободранный, мои ступенечки, мой рукомойничек…
И откуда была в ней эта страсть к убогому житью, среди потертых, привычных вещей? Я тогда спорить с Алисой не стала, только усмехнувшись про себя, посоветовала:
— Меньше кисни. А то надоест Сергею на твою постную физиономию глядеть — найдет повеселее.
Алиса глянула с ужасом.
— Ты, дорогая, походи куда-нибудь, к косметологу, на массаж…
— Я ж кормлю.
— Ну, переведи на смесь. Сейчас любые есть…
