Хан пришел к нам из другой школы в восьмом классе. Высокий, прыщавый переросток. Такие обычно держат в страхе остальных учеников. Но здесь он был на чужой территории. Его собственный район, где за ним стояли дворовые, находился в другом конце города. Но главное было не в этом, а в том, что у нас работала уборщицей его мать — Мария Тимофеевна. Маму Хан жалел. Он был поздним и единственным сыном нищей матери-одиночки. От кого она его родила? Скорее всего, от какого-нибудь уроженца Азии, которых у нас ласково именовали «чурки». Вот отсюда и его прозвище: от некоторой скуластости и узкоглазости. Мария Тимофеевна похожа была на все классические образы техничек из всех советских фильмов сразу. Она ворчала и ругалась беспрестанно. Останавливала малышей и пришивала им пуговицы. Могла заорать на инспектора гороно, который посмел пройти по свежевымытому полу не по краешку… Хана взяли в нашу «английскую» по ее просьбе. Директор за Марию Тимофеевну держался. В те времена найти уборщицу было сложнее, чем завкафедрой в вузе. И понятно, что на сына уборщицы сразу стали смотреть как на объект для издевок. В школе, где все строилось на тайной иерархии, всегда был необходим такой крайний. Сергей привычно отвечать кулаками на этой территории не мог, а словами, которые шельмуют соперника навеки, — не умел. Вот так и скакали вокруг него, словно стайка мелких шавок вокруг волка, мои однокласснички, пока я быстро и справедливо не навела в этом деле порядок. Почему? Да просто мне так захотелось. Ничуть он мне не нравился, да и не мог нравиться. В тот момент у меня был настоящий парень, из десятого. И наши клушки только смотрели вслед нам, разинув рты, когда мы с красавцем шли от школы в обнимку…
Как он мне мог нравиться, косноязычный и нескладный? Просто я ненавидела своих одноклассников. И всегда делала противоположное тому, что делали они. Поэтому я решительной рукой навела порядок. Во-первых: отправила вон со своей парты Решетникова, а взамен посадила туда Хана. Во-вторых: сообщила, что у некоторых могут возникнуть конфликты с комсомолом. А комсомолом в нашем классе была я. Классная всегда поступала так, как ненавязчиво советовала ей я. Достаточно было вздохнуть: «Соловьева совсем одурела… Позволяет себе такое!», как у Соловьевой оценки становились ниже четверок, а классная начинала нагружать ее своими идиотскими поручениями… Сначала я была секретарем комсомольской организации класса, а позже и школы. Почему-то секретарями, председателями дружины и пионервожатыми всегда становились хорошенькие девчонки. Когда нас собирали на слеты, я ни одной кривоногой или толстой не видела. Все как куколки: фигурки, ножки, допускались вздернутые носы, но чтоб глаза широко распахнутые… С огоньком… Я соответствовала всем стандартам и параметрам: и фигуркой, и ножками. Ножки в белых гольфах до десятого включительно. Сиськи уже были третьего размера, а на ножках гольфики и в волосах белые бантики… Вот такая, блин, вечная молодость…
Правда, позже я убедилась, что среди настоящих комсомольских вождей баб практически не водилось. Первые, вторые и остальные секретари были сплошь такие приятные парнишки с человеческим лицом. Хотя поначалу я твердо намылилась заняться идеологической карьерой. Папа мне соваться туда отсоветовал. Вместо этого предложил закончить какой-нибудь филфак и после пристроиться при нашем издательстве. Папочка знал, что советовать. Он к тому времени уже лет десять был бессменным руководителем областного союза писателей. Руководил небольшим стадом местных графоманов. И раз в два года выпускал скромненький сборничек стишков про березки, доярок и необъятные поля нашей великой родины… Мой вкус был безнадежно испорчен наличием прекрасной библиотеки, собранной папочкой по большому блату с помощью местного общества книголюбов. И посему папашины творения я встречала гаденьким хихиканьем. Мама смотрела на меня умоляюще и шелестела:
— Ксюша, посмотри вот тут, какая прелесть! Правда? — И зачитывала мне что-то про пшеницу или овес.
А вот папу мой скепсис не смущал.
— Да ладно, Ксения, ты ж понимаешь…
Я понимала все с детства. Что ему, у станка, что ли, стоять? Ну, печатают эту чушь, и хорошо. А у других лучше, что ли?… А вот Хан никогда не обладал этим нехитрым умением делать вид, что ты идешь со всеми вместе, но при этом тихо подхихикивать. А что тут было сложного?! Все ж прекрасно понимали — таковы правила игры. И те, что стишки писали, и те, что их читали со сцены. А Хан напрягался. В школе я его прикрывала как могла. Нашла ему дурацкое поручение от комсомола: проведение спартакиад. Все равно этим учитель физкультуры занимался, а Серега только присутствовал. Я уже разузнала, что в наш пед его возьмут практически без экзаменов: придурок к этому времени уже имел первый разряд по боксу. И тут все накрылось. Самое смешное, что за месяц перед этим я ему отдалась. Таким возвышенным словом у нас принято было называть первый раз с мужчиной.
Странно, но я подошла к этому как абсолютно взрослый человек. Хана выбрала из-за его благоговения передо мной, из-за его желания. Оно просто жгло меня с его ладоней, когда я доводила парня до исступления в полутемной комнате или просто на парковой скамейке. Я все правильно тогда решила. Выбрала для этого судьбоносного случая нашу дачу. Придумала все ужасно романтично. Чтобы было что потом девкам рассказывать. И чтоб не помешал никто. Папа был в отъезде. Мама дачу терпеть не могла. Да и я ей сказала, чтобы не мешала: будем с компанией. На дачу ехали автобусом, потом шли полем и через мосток… Купаться еще было нельзя, но загорать уже можно. В саду стояла старая кровать вместо гамака, на которой мы любили спать жаркими ночами. Вот ее-то я и выбрала для отдавания. Но сначала ничего не получалось: я начинала ржать в самые неподходящие моменты. Собственно, и сама процедура произошла не в саду под осыпающимся цветом черемухи, а в доме. Мы ушли туда, когда и его, и меня уже начало здорово разбирать и колотить мелкой дрожью. Я, как всегда, выбрала лучшее, то есть лучшего. От благоговения он медлил, и в результате я завелась, а он не перегорел. Силушка в нем была первобытная. И получилось все не больно, даже с желанием. И дальше мы просто не расцеплялись почти месяц. И мама заметила, и одноклассники… Мне было наплевать. Я не собиралась ничего скрывать. А он тем более. А потом Сергея посадили…
Он избил физрука. Физрук, немолодой, здоровенный дядечка, всегда лапал девчонок, когда подсаживал на канат или требовал исправить осанку Взгляд при этом у него был такой отсутствующий, что просто не верилось, что взрослый человек делает вот это! Обычно нас с парнями разводили в разные стороны огромного спортзала: они играли в баскетбол, пока у нас была гимнастика, или наоборот. Поэтому пацаны и не видели, как какая-нибудь из нас вдруг покрывалась краской или пулей вылетала в коридор — прореветься. Никто никогда на эту маленькую слабость учителя не жаловался. Кому надо было связываться? А в этот раз физрук проехал ладонью по моей груди и еще подоткнул ладонь сзади почти между ног. Хан ошивался рядом. Он теперь ходил за мной все время. По-моему, он и сам не замечал, что ходит за мной. И своим звериным каким-то зрением он углядел и движения преподавателя, и выражение моего лица. Замять историю было невозможно: Хан бил его при всех, сломал ребро, размесил лицо в кровь…
На суде и у следователя все девочки про замашки физрука смолчали. Все, кроме меня. И хотя на суде я почти кричала, пытаясь объяснить, что были смягчающие обстоятельства — были же! — конечно, меня никто слушать не стал. Избиение было признано зверским, шокирующим. Я всегда — и до этого, и после — знала за Сергеем эту скрытую, замкнутую в его мощном теле ярость, которая горела всегда ровным тигриным пламенем. Тогда с физруком она единственный раз при мне вырвалась наружу. А когда мы встретились восемь лет спустя, он научился сдерживать эту силу.
Я думаю, уже в ранней юности мне удалось оценить зверя, который сидел в нем. И испытать странное чувство хозяйки. Как в том детском фильме про девочку, рядом с которой ходила невидимая пантера. Хан был мой зверь. Мой!
На свадьбе Сергея с Алисой маленький Жека спросил меня подхалимски и ехидно:
— Не ревнуете, Ксения Алексеевна?
Жека хамел на глазах. Мальчонку давно следовало щелкнуть по носу. Но я пока терпела: экономист от Бога, чистый доход, а не парень… И я ласково пропела:
— Ну что ты, Женечка. У меня есть ты, золотко мое…
Жека завилял невидимым хвостиком. Я с ним иногда потрахивалась. Для укрепления доверия и дружбы. Все эти правила насчет того, чтобы с подчиненными ни-ни, полная мура. Иногда весьма полезно.
На свадьбе Алиса была очень мила. Кто-то умный догадался сшить для нее платье необычное. С кремовым оттенком шелк. Юбка длинная, но без этого идиотского кринолина. Немного открыта грудь, и букетик приколот маленький. А фата как в старину: стекающая от щек к плечам, с венчиком из мелкого флердоранжа… Венчались в нашем кафедральном соборе. Видно, Алиса настояла. Хану, по-моему, было все равно, в особом благочестии я его не замечала. Хор пел. Свечки горели золотыми гирляндами, снопами: публика богатая. Собор сиял. Венцы надевали на голову. Ну, просто тебе то ли «Бедная Настя», то ли картина передвижника. А уж после в новом ночном клубе «Аркадия» свадьба пошла своим чином: нажрались, невзирая на лица, все, кроме новобрачных, сельская родня браталась с авторитетами и наркобаронами… А какая-то Алисина двоюродная тетка, весьма недурная собой налитая молодка, ухватила не кого-нибудь, а самого Вадима Николаевича и уже терлась об него всем своим красивым торсом.
