24 марта. Бабенька рассказывала, что великие князья наезжали в Албазин, Константина принимали хлебом-солью. В Албазине был и амурский войсковой атаман. Бабенька гордилась, что она гуранка – таково прозвище забайкальцев, и научила меня пить затуран, соленый чай.
25 марта. Деда Василия раскулачили, он с горя умер. А дед Димитрий ушел по льду в Китай. Граница не охранялась, да если бы и охранялась, это не остановило бы Димитрия. А мой отец – единственный сын Димитрия – отказался идти вместе с ним, у отца на руках были уже мои старшие брат и сестра. Вскоре родился Вадим. В 1927 году убит Войков, границы закрыли. Димитрий же требовал то рубаху, то сухарей, и стал ругать с лодки советскую власть. Однажды отца словили с поличным, нес передачу Димитрию. Помогаешь? Помогаю, отец же родной. Отца и еще двоих (мама не называет их имен) сослали в Туруханский край.
26 марта. Дед Димитрий будто сгорел от ханшина и на лодке больше никто не выплывал, хотя албазинцев ушло туда немало. Отец позвал мать в Туруханск. Мать купила коня и кибитку, посадила в нее моих братьев и сестру и вниз по Енисею гнала много суток, по ледовой дороге. Это не перескажу, а мама рассказывала (как выли волки за кибиткой) – соседи слушают, онемев.
В Туруханске отец заболел туберкулезом, мама писала в Москву. Разрешили вернуться в Возжаевку (Куйбышевка). Отец пытается работать бухгалтером и лечится. Виноградов, легочник в Свободном, обещает десять лет жизни, но в тридцать седьмом Виноградова арестовали – враг народа. Мне одиннадцать месяцев, я искусственник, Гене 14, Гере 13, Вадиму 12 лет. Отца нет.
27 марта. Албазинские фамилии Тонких, Самсоновы, Сенотрусовы, Птицыны, Косых, Черных. У деда в амбарах хранилось зерно. За стенкой склад магазина, хозяева – китайцы. Мать и сестры прорезали дыру в стене и крючком выкатывали грецкие орехи, в подол и на берег Амура.
3 апреля. Мама считает, что жили «на дурничку» – можно было выучить, если не всех, то половину маминых сестер; но из девяти только тетя Таля и тетя Ляля работают учительницами в младших классах. Но маму уважают важные заказчицы – за ум. Мама бегло читает и красиво пишет. Но иногда упрется и защищает ерунду до крика. В юности мама пела на клиросе станичной церкви, голос сохранился, я люблю казачьи песни, которые помнит мама.
10 апреля. Поют мама и подруги ее так. Свернут, ругнувшись, шитье, очистят большой кухонный стол, тетя Пана и Наталья Павловна, тоже албазинская, купят чекушку, наготовят закуски будто на сто гостей. Выпьют по полрюмки – тут я жду. Сначала будет песня «Туманятся воды», потом «Вот вспыхнуло утро, мы Нерчинск заняли», потом «Скакал казак через долину». И – «Черная шаль». Страшно высоко ведет мама, подруги поскуливают следом: Гляжу как безумный на черную шаль и хладную душу терзает печаль… – в груди у меня екает, охота заплакать, но я держусь, потому что я единственный мужчина. Если здесь топографы, то они приносят гитару, погоны их золотые, молодые лица – и старые песни, – все в чудном хороводе кружится. Утром неохота идти в школу, в школе нудная Валентина обрыдла мне.
12 апреля. Рита Логашева, я привязываюсь к тебе и начинаю потихоньку бояться: ты уедешь во Владивосток, а я останусь один в школе и в городе.
15 апреля. Дед Василий запретил дочерям ходить на всякие собрания. Но мама и сестры однажды в избе рисовали плакат против бога и ночью пронесли его по Албазину. Мама, ты в бога не веришь или веришь? Верю. А зачем плакат носила? Чтобы не заклевали подруги.
Погода с вихрем, – зовет бабенька мою маму. Отец в десять лет усадил ее на Фанзу, молодую кобылицу, без седла. Фанза понесла, мама усидела. Все делала бегом, на высокое крыльцо никогда спокойно не поднималась, а скоком. Как ты, сказала она, смотрю, все скоком.
22 апреля. Час от часу не легче. Отец уходил с дедом Димитрием в Монголию, потом сделал самострел и бежал домой, уговорив деда. Вчера рассказала мать. Дед Василий выдал мать за моего отца против ее желания, но мама скоро полюбила отца – он был работник лихой и пел с мамой ее песни.
В тридцать восьмом зимой отца пришли взять, а у отца шла горлом кровь. Арестовывать приходил албазинский, мама не хочет назвать его фамилию, он работает в органах и сейчас, в Благовещенске.
27июля. Прощание до пяти утра с Ритой, я исцеловал ее. На перроне мы стояли как чужие. Вечером я пошел к Ксении Семеновне и на Сталинской меня схватили спазмы, я шел и ревел как мальчишка, и Ритина мама заплакала. Ксения Семеновна уложила меня в постель, я уснул, провалившись в сон.
29 июля. С Ларисой, старшей сестрой Риты, поедем в Бардагон вожатыми. Балецкий по старой памяти смилостивился, и мы поедем. У меня нет полуботинок, но топограф в экспедиции, я возьму его ботинки, хотя они жмут ногу.
29 августа. Влюбился в Нелку Гроз. Она перешла на второй курс пединститута, ее отправили на практику в пионерлагерь. Она быстро уговорила меня быть смелым, мы спали с ней в углу на койке за пологом. У нее в отряде самые маленькие, они засыпают как убитые. Мы ночью ходим купаться на озеро. Нелка купается голой. В темноте я отворачиваюсь, когда она раздевается и идет в воду. Я иду следом.
Теперь я не знаю, что делать. Пишу Рите и пишу Нелке. Лариса ненавидит меня, это мучает меня.
21 сентября. Вера Васильевна уговорила директрису, та отпустила нас на областные соревнования по волейболу. Я сколотил команду, с которой мы взяли первое место по городу летом: Пашку – сержанта из топографического отряда, Колю Табарчука, лейтенанта из органов, и нас четверо. Приехали в Благовещенск. Идут дожди, а игры на открытой площадке. Мы грязные с головы до пят, чуть не просадили финальную игру, но вылезли на соплях, стали чемпионами области. На предпоследнюю игру пришла Нелка, из-за нее я, может, и бился поехать в Благовещенск. Нелка была с каким-то парнем, держала его за руку, лишь на минуту отошла со мной и сказала, что она любит его со школы и он ее жених. Я опустил голову.
4 октября. Забросил книги. Отрада – спортзал. Тренерую девочек, Вера Васильевна обещает платить деньги. Товарищеская встреча с девочками из пятьдесят второй школы, я разглядел их капитана Светлану Артемову. У нее длинное светящееся лицо, я стал слегка подсуживать им, потом напросился в раздевалку, Светлана сказала, что она поняла, что я подсуживаю им, но не поняла, зачем. Я при всех сказал, что я готов объяснить, зачем я подсуживал. Хорошо, сказала она, но они должны надеть хотя бы трико. Темно на улице. Я провожаю ее до дома, она живет на Сталинской. Вы знаете, сказал я, я плохо верю в себя, сейчас ее лицо притянуло меня. Она по взрослому подняла подбородок и сказала, что она поможет мне. Я иду, и мне странно на пустой улице – мне уже восемнадцать лет, а Светлане всего пятнадцать, но она почти женщина, лишь смех выдает ее.
10 ноября. Светлана у нас на танцах. Девочки из 10 А и 10 Б устроили демонстрацию, поворачиваются спиной. Вернигора говорит: «Теперь у Борьки железнодорожные увлечения», – Светлана учится в железнодорожной школе, отец ее работает на дороге.
Эмма, старшая сестра Светланы, учится, как и я, в десятом, она много кокетничает (она красивее Светланы), но у нее в глазах грусть.
16 ноября. Знаю, ты не изменишь привычке посылать мне письмо иногда. Вот, мол, жаль, не сумели тогда освятить нашу веру в обычай… Знаю… Ты же не знаешь. И где-нибудь смех звучит твой по-прежнему, друг. Сколько сменишь ты губ, сколько рук. Ах, совсем по Сергею Есенину. Нелле Гроз.
Я получил от нее легкомысленное письмо.
1 декабря. В каждом произведении надо отличать три элемента. Самый главный – это содержание, затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви даст полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент – техника – достигает известного совершенства сама собой. Толстой.
1956 год.
19 января. Дмитрий Фурманов шел хорошо по тем предметам, которые любил, и сделал из себя личность. В 1911 году он написал: «Передо мной рисуется моя будущая литературная жизнь. Не такая, правда, грозная, кипучая, как жизнь Белинского, Писарева, Добролюбова, но какая-то плодотворная». И он врезался в жизнь. Если бы он не открыл себя, он не открыл бы Чапаева. Фурманов учился в юридическом институте, я тоже хочу поступить на юридический. Не знаю, открою ли я Чапаева, но надо открыть себя. Дотянуть бы только школьную лямку, меня тошнит от химии и физики.
11 февраля. В кладовке на гвозде отыскал старые выкройки, мама ворчит, газетная бумага еле держится. Я читаю то, что было до меня, многое не так, как в учебнике. Спросить некого, мать усмехается – мало ли что написано у вас в книгах. Она часто усмехается, но молчит. Надо б записать кое-чего, но по выкройкам не угадаешь – обрезано ножницами в самом интересном месте. В читалке старых газет нет.
