— Ты мужик или баба?! Не мог пугнуть эту рожу?! Что жрать-то теперь будем? От рыбы аж глаза на лоб лезут… Все, с меня хватит!.. Это последняя капля. Я тебе сколько раз говорила, пора кончать это и жить по-людски… Пропади пропадом это корыто. Только углем и дышишь… сейчас придем в Серпухов, остаюсь с Танюшкой, а ты как хочешь, дело твое. Хочешь иметь семью — увольняйся. Не хочешь — мотайся один… Что мы, бездомные какие, что ль? Волк и тот имеет логово, а тебе лишь бы мотаться. Уж весь зад в ракушках… И ладно б толк был, те же деньги мы получаем в городе, а спокойствия больше. Пораскинь мозгами-то, какой смысл здесь торчать?
Вот так резко, с типично женским негодованием, Катерина все и сказала — взбалмошная русская душа не может без потрясений, страданий. Но даже в гневе она была красивой — известное дело, природа и женщины — основная красота России.
…Иван закашлял, зашмыгал носом, начал возиться с сетью-оханом; опустив с кормы сеть в воду, зажег ходовые огни и вдруг вспомнил дачников-москвичей, которым Катерина как-то летом сдавала комнату — полковника с женой и дочерью-подростком. Этот полковник, заядлый рыбак, чуть свет будил жену с дочерью, сажал в лодку и подплывал к острову; там становился на якорь, давал жене и дочери по удочке, сам брал спиннинг, и весь день — с небольшим перерывом на обед — они ловили рыбу; по вечерам девчонка клевала носом от усталости, а жена ворчала:
— Все отдыхают как люди, а мы только и ловим, и ловим. За весь отпуск один раз выбрались в лес.
Полковник долго расхваливал Ивану местный затон, показывал снасти и высушенную рыбу, только жаловался, что не может достать навозных червей. Простодушная русская душа Иван сходил в совхозный коровник, накопал целый ящик хороших навозных червей и вручил дачнику. Полковник от растерянности покрылся каплями пота, начал глотать воздух, потом долго тряс руку Ивана, полез за бумажником, а когда Иван отмахнулся, пробормотал, что этого вовек не забудет. Схватив ящик, полковник засеменил к лодке, а довольный Иван — благородная, бескорыстная русская душа — направился в огород и вдруг встретился с холодным, убийственным взглядом жены полковника и только тогда понял, какую сморозил глупость.
— Спасибо, что окончательно испортили нам отдых, — процедила женщина и, резко повернувшись, ушла в комнату.
«Точно как моя Катерина, — усмехнулся Иван. — Видать, все женщины одинаковы». Потом Иван подумал, что жена полковника больше права, чем Катерина. «У полковника-то ловля — самоцель, — рассуждал Иван. — Ему лишь бы побольше нарыбалить. А я-то разве ж на барже корысти ради? Механиком-то я побольше получал. Мне ж просто жизнь оседлая не по нутру. Ну такой уж я родился… Ведь пока идешь по реке, поразмышляешь о том о сем, как бы прикинешь свою жизнь со стороны, кое в чем разберешься. А Катерина — мотаться! Да разве ж в этом дело?!». С досады Иван затушил окурок и стал разглядывать берега. Он любил этот участок реки, между Каширой и Серпуховым — здесь он знал каждую излучину, и всех бакенщиков с обстановочных постов, и рыбнадзор, и речников с путевых катеров.
…На первом посту, где из воды торчал топляк и остролист, работал старый холостяк Колька по прозвищу Жирный. Колька вечно улыбался, сверкая стальными зубами, поглаживал могучий живот, и говорил: «Живот у мужчины — морская грудь». Каждый вечер к Колькиному причалу швартовался катер рыбнадзора, мужики в кителях доставали из форпика бутылки с водкой, поднимались по тропе к Кольке, а он уже суетился вокруг дощатого стола перед домом: раскладывал огурцы, помидоры, головки лука, доставал чугунок с картошкой и в предвкушении выпивки, довольный, напевал, потирал «морскую грудь».
Обильным застольем Колька встречал не только рыбнадзор, но и туристов, и грибников — случалось, доставал последнее — такова сущность щедрой русской души; это не то, что на Западе, где домой приглашают редко — встречаются в кафе, и каждый платит за себя; угостишь западника сигаретой, а он протягивает монету за нее. А как западники гоняются за знаменитостями, чтобы сфотографироваться с ними, взять автограф?! В России горожане тоже этим грешат, но в деревнях любой знаменитости просто протянут яблоко, кулек ягод — угостят от душевной щедрости и любви. Понятно, настоящей знаменитости (не дутой) такой подарок ценнее всяких наград.
Как-то баржа Ивана целую неделю простаивала на фарватере напротив Колькиного поста, и всю неделю Иван плавал на плоскодонке к Кольке; вместе с речным начальством выпивали, обменивались речными новостями, ловили рыбу сетью трехстенкой — что запрещено, но как известно, для русской души дружба выше закона. После обильной выпивки мерились силой — кто чью руку припечатает к столу. Пьяная русская душа, подчиняясь неясным законам, непременно должна показать силу (не созидательную — разрушительную) — иногда просто отлупить того, «чья физиономия не понравилась», или, припомнив давнюю обиду, утопить лодку соседа, или пустить ему «красного петуха» — поджечь сарай, стог сена. К счастью, такие деяния все же редки, чаще «показ силы» заканчивается за столом, а у более молодых душ — борьбой на траве или снегу, в зависимости от времени года.
— Вот так живем, — хлопал Колька Ивана по плечу и кивал на рыбнадзор, бахвалясь дружбой с представителями власти.
О Кольке говорили всякое, будто когда-то за что-то он отсидел, и в колонии какой-то дед обучил его лечить разные болезни заговором. Долгое время эту способность Кольки Иван считал болтовней, но однажды у него разболелся зуб — ничего не помогало, ни спирт, ни анальгин — несколько дней ходил, держался за щеку и морщился от боли, пока Колька не заметил:
— Зуб болит? Какой? Садись, щас заговорю.
— Да брось, мне не до шуток, — отмахнулся Иван.
— А я и не шучу. Садись, говорю. Не впервой мне лечить-то.
— Да брось, я не верю в эти штучки (хотя, конечно, в тайне верил, как всякая доверчивая русская душа).
— А ты и не верь. Сядь и сиди.
Иван криво усмехнулся и сел на лавку. Колька серьезно уставился в его глаза, поделал руками какие-то шаманские движенья перед больной челюстью, что-то пробормотал — Иван не уловил, что именно, вроде Колька просто пульнул матом, но через полминуты Иван встал, потрогал зуб и растерянно проронил:
— Слушай, ты — колдун! Не болит! Колюх, не болит! Только что ныл так, что звенело в голове, и вдруг все, как рукой сняло. Ну ты даешь!
На радостях Иван обнял Кольку, а тот неторопливо погладил живот, всем своим видом показывая, что и не такие вещи вылечивал, что для милосердной русской души это пустяки.
— Жаль, что пломбированный, — важно сказал Колька, отбросив всякую славянскую скромность. — А то на всю жизнь залечил бы.
— Он на самом деле может, — подтвердил один мужик из рыбнадзора. — Мне ячмень заговорил. Что я только с этим проклятым ячменем не делал! И спитой чай прикладывал, и к врачам ходил, мазью мазал — торчит, и все. Потом Николай его заговорил. Все! С тех пор столько лет прошло, ни разу не вскакивал.
Вокруг Колькиного поста лежали жирные земли, но Колька огород не разводил — имел всего две грядки; на зиму на своем участке ставил лодки туристов, по тридцать рублей за плавсредство.
— Москитный флот кормит, — подмигивал Колька Ивану. — А ковыряться в земле — это не по мне. Чего надо, пошел в деревню да закупил. Мне много не надо, сам знаешь. Порыбалить — дело другое, всегда пожалуйста — это для души (понятно — русской, удалой).
…За Колькиным обстановочным постом начиналась деревня — незатейливые избы с витиеватой резьбой на карнизах и наличниках — украшением российских домов — настолько естественным и привычным, что его замечали лишь иностранцы. Когда-то деревню окружала дубовая роща, а после постройки лесопильни, маячили одни пни; точно в насмешку на лесопильне начеркали плакат: «Выполним план на сто один процент» — в этом юморе отчасти и состоит тайна русской души. В деревне жили одни старики — в основном каширские пенсионеры, которым дети купили срубы по дешевке. Вечерами старики копались в огородах или сидели на лавках, смотрели на реку и ругали «неблагодарных» детей, которые «выжили» их из городских квартир; некоторые хорохорились, говорили, что вернутся в город и, случалось, ездили в Каширу, но через два-три дня возвращались да еще с внуками. Из местных в деревне жил один старик Потанин, бывший мастер стекольного завода, развалины которого виднелись на противоположном берегу.
— Кому-то показалось невыгодно здесь дуть стекло, — говорил старик. — Завод закрыли, все пришло в запустенье. Из деревни все подались в город. А теперь даже банки привозят из Коломны, а остальную тару и того дальше.
Около деревни ремонтировали мост через овраг — на ремонт собирали деньги — по три рубля с человека. Опоры моста были еще крепкие, предстояло поменять только настил, но рабочие не спешили — уже второй месяц занимались распиловкой бревен на доски. Грузовик подкатит к мосту, если шофер даст на бутылку, рабочие постелят доски; машина проедет, доски убирают, один рабочий идет в сельмаг, остальные устраивают перекур, ждут следующего клиента. А кто не дает на бутылку, катит в объезд за три километра.
