Проблема нового российского президента состоит прежде всего в том, что он, несомненно, является типичным представителем нынешнего «политического класса», и, выстраивая отношения с Путиным, этот класс фактически выстраивает отношения внутри себя, лишившись «внешней» системы координат. И мы уже сегодня видим, как на глазах меняется характер политических взаимоотношений: борьба приобретает отчаянный и безнадежный характер, не зная иных полутонов, кроме бело-черного «кто не с нами, тот с ними». Характерно, что в предвыборный период мы практически не слышали содержательной критики в адрес Путина как субъекта политики: любой негатив в отношении «главного кандидата» (вне зависимости от того, до какой степени «громко» он звучал) был «уничтожающим», нацеленным не на «исправление недостатков», а на окончательную ликвидацию персонажа (сколь бы нереальной такая цель ни была). Но удивительнейшим образом буквально на следующий день после выборов один из самых громких идеологов бескомпромиссного «яблочничества» со столь же решительной ажитацией, с какой он вчера намекал на «фээсбэшную» подоплеку московских взрывов, призывает своего героя Явлинского «лечь под Путина» безо всяких предварительных условий…
Оставшись в 1917 году без ненавистного, бесталанного и слабого царя, яркая, талантливая и «пассионарная» политическая Россия, Россия не только Ленина и Троцкого, но и Милюкова, Родзянко, Гучкова, Керенского, Корнилова, Деникина, наконец, Блока и Маяковского, — не продержалась и года. Лишенное внутреннего стержня, не умеющее уважать достоинство личности, не способное к внутренним коммуникациям «образованное общество» сколлапсировало и увлекло за собой весь народ в кровавый ад ленинско-сталинского тоталитаризма. Угроза коллапса политического класса, влекущего за собой трагедию всей страны, вполне реальна и сегодня. И перед новым президентом во весь рост встает сложнейшая комплексная проблема: как «прочистить» в обществе коммуникационные каналы, реанимировать общественное доверие и радикально обновить политический класс.
Только тогда окажется возможна постепенная трансформация России в устойчивое общество европейского типа, в котором индивидуумы признают право друг друга на независимое и солидарное существование и умеют общаться друг с другом. Этот путь является для России, может быть, единственным выходом, и пройти по нему стране чрезвычайно трудно.
Открытая всем цивилизационным ветрам Россия за последние годы успела впитать в себя очень много нового, а главное, в ней начали вырастать люди, имеющие навыки совершенно иных взаимоотношений с действительностью и друг с другом. Люди, являющиеся зародышем кристаллизации нового общества — общества, основанного на иных архетипах коллективного поведения. Вот тут и выясняется, что по большому счету главной исторической проблемой российского президентства на рубеже веков становится задача создания приемлемых, терпимых условий для «прорастания будущего». Перечисленные нами варианты политических катаклизмов, социальных взрывов, индивидуальных побед и поражений включают в себя, вне всякого сомнения, и тот бесконечно хрупкий, неустойчивый вариант, который позволит России достичь главного в ее исторической жизни «национального примирения» — примирения общественного сознания с самим собой. Но для этого понадобится неподъемная, долгая и очень кропотливая совместная работа.
Елена Ознобкина
Тюрьма или ГУЛАГ?
Зона смерти
«В пространстве рта тесно — это прообраз всех тюрем. Кто попал внутрь, тот пропал; некоторые попадают туда живыми. Многие животные убивают добычу лишь в пасти, некоторые даже еще не там. Готовность, с какой рот или пасть открывается, если уже не был открыт во время преследования, и окончательность, с какой он захлопывается и остается закрытым, напоминает самые страшные главные качества тюрьмы. Вряд ли можно ошибиться, предположив, что смутный образ пасти воздействовал на организацию тюрем. Для ранних людей существовали, конечно, не только киты, в пасти которых им было достаточно места. Там ничто не может вырасти, даже если есть время для обживания. Посевы там сохнут и гибнут. Когда пасти и драконы были, так сказать, истреблены, им нашлась символическая замена — тюрьмы. Раньше, когда они были только пыточными камерами, сходство с пастью можно было проследить вплоть до мельчайших деталей. Ад выглядит так же и по сию пору…» Это написал Элиас Канетти в своей знаменитой книге «Масса и власть» (М., «Ad marginem», 1997). Тюрьма здесь предстает в своей неотменимой архаической сущности. Ее метафизический образ: захват, поглощение, растворение — уничтожение. Зона смерти. И не что иное.
Тюрьма — одно из воплощений темной, подземной, варварской области жизни человеческого сообщества. Тюрьма — это и признание обществом своего бессилия, своей несостоятельности… Впрочем, Канетти вообще был пессимистом. Ему настойчиво казалось, что разумно организованная социальная жизнь, в которой только и может относительно безопасно разместиться человек, — лишь призрачно-тонкая и вр б еменная возможность: «Ведь может статься, что общество — вовсе не организм, что оно не обладает строением, что функционирует лишь временно или лишь иллюзорно…» (Канетти Элиас. Человек нашего столетия. М., «Прогресс», 1990, стр. 301).
О подземной, нечеловеческой, противочеловеческой сути тюрьмы («блатного мира») все время говорил Шаламов, сам прошедший этот гибельный опыт. Тюрьму невозможно оправдывать, бесполезно осуждать, опасно испытывать в отношении к ней романтические иллюзии. Ее закон — выживать за счет других. Отвратительный закон унижения и уничтожения. В своих «Очерках преступного мира» он повторяет это снова и снова.
И еще один взгляд. Не только обобщенно-метафизический, не только эмоционально-личностный, но и широкий социальный взгляд Александра Солженицына. Это он нарисовал нам панораму отечественной социальной катастрофы. Помните, как начинается «Архипелаг ГУЛАГ» — «опыт художественного исследования» Солженицына? Начинается с весьма показательной истории, ставшей эпиграфом к книге (приведу почти полностью): «Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале „Природа“ Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда — замерзший древний поток, и в нём — замерзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лёд, тут же охотно съели их.
Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.
Мы — сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточённой поспешностью кололи лёд; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.
Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло охотно съесть тритона.
Колыма — <…> полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, <…> почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков… <…> И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей, вмерзшие в линзу льда, — представятся неправдоподобным тритоном…»
ГУЛАГ — тюрьма, совпавшая с границами страны. Но не только и не просто это. ГУЛАГ — как закон жизни и глубинная «основа» огромной территории. Не географически определенная местность, но территория, где уравнены тритоны и их случайные потребители. Как будто — одна цивилизация… Какие-то география и биология — не история. Не помещается событие ГУЛАГа в «узкие» рамки цивилизованного понимания. Как можно осознать то противоестественно-естественное устройство жизни сообщества, при котором человеческая жизнь низводится до бытования в качестве первобытной фауны?
На территории солженицынского архипелага человек низведен до зооформы, в ней, через нее каким-то чудовищным образом продолжается его история… Странное впечатление. Но, может быть, поэтому Солженицын всеми силами пытается воссоздать нашу память, вернуть историю как историю людей, а не безымянного племени, которое просто биологически выживает.
Однако все это — пока настрой. Настрой на размышление о тюрьме как проблеме сегодняшней и вполне конкретной. Но сначала — о западной утопии тюрьмы. О ее первопроекте и разочаровании в нем. А потом о тюрьме — той, реальной, которая существует на нашей территории, в которой находится сегодня более миллиона человек, в которой побывали пятнадцать миллионов наших сограждан, в том числе каждый четвертый взрослый мужчина… Тюрьма ли это? Или все тот же ГУЛАГ? Изменилось ли глубинное устройство нашей территории, столь жадной до бездумного, тотального потребления человеческой жизни?
