Колыма — <…> полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, <…> почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков… <…> И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей, вмерзшие в линзу льда, — представятся неправдоподобным тритоном…»
ГУЛАГ — тюрьма, совпавшая с границами страны. Но не только и не просто это. ГУЛАГ — как закон жизни и глубинная «основа» огромной территории. Не географически определенная местность, но территория, где уравнены тритоны и их случайные потребители. Как будто — одна цивилизация… Какие-то география и биология — не история. Не помещается событие ГУЛАГа в «узкие» рамки цивилизованного понимания. Как можно осознать то противоестественно-естественное устройство жизни сообщества, при котором человеческая жизнь низводится до бытования в качестве первобытной фауны?
На территории солженицынского архипелага человек низведен до зооформы, в ней, через нее каким-то чудовищным образом продолжается его история… Странное впечатление. Но, может быть, поэтому Солженицын всеми силами пытается воссоздать нашу память, вернуть историю как историю людей, а не безымянного племени, которое просто биологически выживает.
Однако все это — пока настрой. Настрой на размышление о тюрьме как проблеме сегодняшней и вполне конкретной. Но сначала — о западной утопии тюрьмы. О ее первопроекте и разочаровании в нем. А потом о тюрьме — той, реальной, которая существует на нашей территории, в которой находится сегодня более миллиона человек, в которой побывали пятнадцать миллионов наших сограждан, в том числе каждый четвертый взрослый мужчина… Тюрьма ли это? Или все тот же ГУЛАГ? Изменилось ли глубинное устройство нашей территории, столь жадной до бездумного, тотального потребления человеческой жизни?
Точка отсчета
Великая западная утопия тюрьмы сегодня уже изживает себя… Но прежде остановлюсь на двух взглядах на тюрьму — Бентама и Фуко. Это позволит (конечно, в самых общих чертах) проследить возникновение и упадок западной утопии тюрьмы, как бы пройти тот путь, что преодолело западное сообщество, постепенно осознавая гибельную опасность тюремного института.
А начиналась эта общественная затея как перспективный и благой социальный проект.
В прошлом году был опубликован русский перевод книги Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы». Условной точкой отсчета становления европейской тюрьмы как социального института он предлагает считать «архитектурную утопию» Бентама — Паноптикон. В этой конструкции и нашла выражение та «праформа», из которой произрастала и в рамках которой развивалась, постоянно реформируясь, западная тюрьма. Устройство тюремного института, по замыслу Бентама, должно идеально воплощать и поддерживать первоусловия жизни сообщества, цель которого — максимально возможное всеобщее благо. Вообще, бентамовский Паноптикон — это не собственно «тюрьма», это общее название устройства общественного пространства, единая конструкция общества, имя для масштабной социальной утопии. Книга Бентама не случайно имеет длинное, подробное название: «Паноптикон, или Наблюдательный дом, включающий идею нового принципа конструкции, применимого к сооружению любых учреждений, в коих должны содержать лиц любых сословий под наблюдением, и в особенности, исправительных заведений, тюремных замков, промышленных предприятий, работных домов, богаделен, мануфактур, домов умалишенных, лазаретов, госпиталей, школ, а также руководство по управлению, приспособленному к упомянутому принципу». Общественное пространство, по бентамовской модели, состоит из множества дисциплинарных пространств, которые и порождают необходимых для целей общества индивидов, действующих оптимально и ко всеобщей пользе. И тюрьма, как один из общественных институтов, вовсе не исполняет специальную негативную функцию — она элемент положительный, необходимый элемент процесса производства всеобщего счастья. Задачу наказания тюрьма преобразует в задачу перевоспитания. И в этом — оптимизм ее социальной пользы. Тюрьма не должна быть наказанием как таковым. Ведь наказание — это всегда расход, а непроизводительный расход в обществе должен быть минимизирован. Для общества, рисующегося взору Бентама, ценна всякая человеческая единица — она участвует в производстве как всеобщего, так и собственного благосостояния.
В результате работы подобной социальной машины преступление должно просто исчезнуть. Индивид, подвергнутый воздействию рациональных воспитательных технологий, становится «дисциплинарным индивидом». Ибо всякий, убежден Бентам, выберет возрастание личного и общественного благополучия, выберет удовольствие, а не страдание… Этот оптимистический социальный проект выразил самую основу западной утопии общества и тюрьмы.
Идеально прозрачный, стерильный, рационально и оптимально устроенный и управляемый социум, победивший опасные стихии жизни. И тюрьма — как эффективный инструмент его производства.
Кстати, тотальная оптимистическая модель Бентама совсем не предполагает властной управленческой иерархии. «Главным менеджером» этой общественной системы («инспектором» или «дизайнером» — в терминологии Бентама) может оказаться каждый. По бентамовской тюрьме-паноптикону можно водить экскурсии, и экскурсант из центральной башни сможет наблюдать за поведением заключенного. Тот его не видит, но всегда знает о неусыпно следящем за ним взгляде, неизбежно подстраивается под него, постепенно научается и сам в себе производить и поддерживать этот нормализующий взгляд. Кроме того, и сам заключенный однажды сможет занять позицию наблюдателя. Он может оказаться экскурсантом в своей бывшей тюрьме… Но самое главное, что, нормализовавшись, он станет равноправным агентом равноправной социальной жизни. Управляющим и управляемым в одном лице… Другими словами, в бентамовском сообществе не отведено места внешней карающей инстанции, здесь не осуществляется наказание как кара или возмездие — здесь происходит «нормализация». Здесь вообще нет «наказывающих» и «надзирателей» — здесь работает безличная функция наказания и надзора. И эту функцию в идеале должен сам на себе осуществлять каждый.
А лично Бентам преследовал своим проектом вполне добропорядочную цель — он хотел разбогатеть, выгодно вложив деньги в перспективный социальный проект. Он никому не хотел зла и себе хотел добра…
Итак, западная утопия тюрьмы предполагает идеал такой реальности, которая тотально, эффективно и плодотворно контролируется социумом. Идеал абсолютно сознательной социальной жизни. Идеальное общество, победившее криминальную стихию и сам страх. И действительно, тюрьма бентамовская — совсем не страшная, и вовсе не «темная сторона жизни», и не какая-то «подземная сущность». Даже красивая и полезная архитектурная конструкция. Такой производящий благо социальный институт, полезный двигатель прогресса… Фуко в этом отношении, мягко говоря, менее оптимистичен.
Оптика Фуко
То, что вдохновляло Бентама (видевшего в тюрьме полезное общественное заведение), Фуко страстно не приемлет. Он ставит под сомнение основу бентамовской утопии — претензию общества создавать удобного для себя индивида. Фуко — радикален, он не готов смириться с приоритетом какого бы то ни было «общественного блага». Ему претят «дисциплинирующие общественные практики». И он говорит о «карцерном» общественном устройстве, о «карцерной сети», в которую пойман сегодня индивид, о «карцерной ткани» современного общества. Он не приемлет само это «тюремное устройство» жизни. Тюрьма видится Фуко везде и повсюду.
В 1971 году он становится одним из организаторов «Информационной группы по тюрьмам» и пишет манифест этой группы. Манифест (его русский перевод опубликован в «Индекс/Досье на цензуру», 1999, № 7–8) начинается словами: «Ни у кого из нас нет уверенности в том, что он избежит тюрьмы… Наша повседневная жизнь втиснута в полицейские клетки… Мы живем под знаком надзора…»
Дисциплинирующая, нормализующая воля сообщества у Фуко на подозрении. Да и как, по его логике, может быть иначе, когда реальное положение в тюрьмах опровергает любые утопии ее «социальной пользы» и возможного «воспитательного воздействия»? Информация о ситуации в тюрьмах — об ужасных условиях содержания, о нарушении элементарных прав заключенных, — полученная «Группой» из неофициальных источников (по тюрьмам была впервые распространена независимая анкета), вызвала во Франции общественный скандал. Открылась одна из «черных дыр» жизни… Вот впечатления Фуко от посещения тюрьмы: «Преодолев ряд решеток ограды, думаешь, что попал туда, где заключенным помогают снова приспособиться к жизни в обществе, к законопослушанию, к тому, что есть справедливость на практике. И что же видишь вместо этого? Место, где заключенные проводят 10–12 часов в сутки, место, которое они считают своим, представляет собой ужасающую клетку размером полтора метра на два, с одной стороны полностью забранную решетками. Место, где заключенный находится один, где он спит или читает, где он одевается и справляет нужду, — это клетка для диких зверей. Здесь сосредоточено все лицемерие тюрьмы…» Мишель Фуко назвал французские тюрьмы институцией «чрезвычайно архаичной, практически средневековой, чуть ли не самой старой и в то же время самой жестокой в мире»…
