— Ты была не слишком осторожна в выборе своих родителей, — сказал Вальтер, присаживаясь под дерево. — Теперь они хотят поехать с тобой уже во вторую чужую страну.
— Ты хочешь, мама нет.
— Да, Регина, я хочу, и я должен. А ты должна мне помочь.
— Но я же еще ребенок.
— Ты уже не ребенок и знаешь об этом. Хоть ты не доставляй мне проблем. Я бы никогда не простил себе, если бы ты стала из-за меня несчастной.
— Почему мы должны ехать в Германию? Другим вот не надо. Инге говорит, ее папа на следующий год станет англичанином. Ты бы тоже мог. Ты же был в армии, а он нет.
— А ты рассказала Инге, что мы хотим вернуться в Германию?
— Да.
— А она что?
— Не знаю. Она со мной больше не разговаривает.
— Не знал, что дети могут быть такими жестокими. Я не хотел причинить тебе боль, — пробормотал Вальтер. — Но попытайся понять меня. Отец Инге, может, и получит английский паспорт, но англичанином от этого не станет. Вот скажи сама, ты можешь себе представить, что его пригласят в английскую семью? Скажем, к твоей драгоценной директрисе?
— К ней — никогда в жизни!
— И ни к кому другому. Вот видишь. Я не хочу быть человеком с чужой фамилией, я должен наконец понять, где же у меня свои. Не могу я больше оставаться bloody refugee, которого никто не воспринимает как полноценного человека, а большинство презирает. Здесь меня всегда будут только терпеть, я всегда буду аутсайдером. Ты хоть представляешь себе вообще, что это значит?
Регина закусила нижнюю губу, но, несмотря на это, сразу же ответила.
— Да, — сказала она, — представляю. — Она задавалась вопросом, представляет ли отец, что ей пришлось пережить за годы учебы, сначала в Накуру, а теперь и здесь, в Найроби. — Здесь, — объяснила она, — еще хуже. В Накуру я была только немкой и еврейкой, а здесь я немка, еврейка и bloody day-scholar[94]. Это куда хуже, чем bloody refugee. Поверь, папа.
— Ты никогда не говорила нам об этом.
— Я не могла. Сначала мне не хватало слов, потом я не хотела тебя расстраивать. А кроме того, — продолжила она после долгой паузы, во время которой ее осаждали картины одиночества, — мне все равно. Теперь уже все равно.
— Макса ждет то же самое, когда он пойдет в школу. Будем надеяться, что у него такое же доброе сердце, как у тебя, и он не обидится на отца за то, что я такой неудачник.
Регина молчала о том, что из детской любви выросло женское восхищение, но она знала, что глаза выдали ее. Ее отец не был глупым, мечтательным и слабым, как думала мать. Он не был трусом и не бегал от трудностей, как она утверждала при любой ссоре. Бвана был борцом, полным сил. И таким умным, каким только может быть мужчина, который не открывает рот, пока не пришло время. Только победитель знает, когда ему вытащить самую лучшую стрелу, и он тщательно выискивает самое слабое место у людей, в которых хочет попасть. Ей бесстрашный бвана попал прямо в сердце, выстрелив так же глубоко, как Амур, и так же хитроумно, как Одиссей. Регина спрашивала себя, плакать ей или смеяться.
— Ты сражаешься словами, — поняла она.
— Это единственное, чему меня когда-то выучили. И я хочу снова заняться этим. Ради всех вас. Ты должна помочь мне. У меня есть только ты.
Знание о той ноше, которой нагрузил ее отец, было тяжело. Регина попробовала еще раз воспротивиться этому, но в то же время ей показалось, что она заблудилась в лесу и только что обнаружила спасительную просеку. Перетягивание каната, в центре которого было ее сердце, окончилось. У отца раз и навсегда в руках был более длинный конец каната.
— Пообещай мне, что не будешь грустить, когда мы поедем домой. Пообещай, что будешь доверять мне.
Не успел отец произнести эти слова, как воспоминания обрушились на Регину, словно остро отточенный топор на больное дерево. Она чувствовала запах леса в Ол’ Джоро Ороке, видела себя лежавшей в траве, чувствовала огонь неожиданного прикосновения и сразу после этого колющую боль.
— Мартин тоже так говорил. Тогда, когда он еще был принцем и забрал меня из школы. «Ты не должна грустить, когда придется уехать с фермы» — так он сказал. Я должна была пообещать ему это. Ты знал?
— Да. Пройдет время, и ты забудешь ферму. Я тебе обещаю. И еще, Регина, забудь про Мартина. Ты для него слишком юная, а он недостаточно хорош для тебя. Мартин всегда любил только себя самого. Он вскружил голову еще твоей матери. Тогда она была не намного старше, чем ты сейчас. Он тебе писал?
— Напишет, — уверенно сказала Регина.
— Ты такая же, как твой отец. Дурочка, которая всему верит. Кто знает, услышим ли мы еще когда-нибудь о Мартине. Он останется в Южной Африке. Ты должна забыть его. Из первой любви никогда ничего не получается, и это хорошо.
— Но мама ведь тоже была твоей первой любовью. Она мне сама сказала.
— И что из этого вышло?
— Макс и я, — ответила Регина.
Она смотрела на отца так долго, пока ей наконец не удалось выманить у него улыбку.
— Когда мы поедем в Германию, — спросила она по пути домой, — что станет с Овуором? Он опять поедет с нами?
— На этот раз нет. Мы оставим здесь кусок сердца, и эта рана никогда не заживет. Жаль, Регина, что ты уже не ребенок. Детей можно обмануть.
Было легко объяснить свои слезы за обедом физической болью. Овуор сделал из разварившихся картофелин густое пюре, щедро перченное и еще более щедро посоленное.
В четверг Регина отправилась с Чепоем на рынок, чтобы сделать покупки ко дню рождения Дианы. После этого ей пришлось очень долго и многими словами, почерпнутыми из одного шекспировского стихотворения и вольно переведенными, гасить ревность Овуора, а потом она смогла наконец навестить профессора Готтшалька. Он сидел, впервые после своего падения, в толстой бархатной куртке, на шатком складном стуле, возле своей двери. На пледе, покрывавшем его колени, лежала знакомая книга, но красный кожаный переплет, который каждый раз так восхищал Регину, что она не могла сконцентрироваться на буквах, был покрыт пылью. Чувствуя какую-то подавленность, от которой во рту у нее стало кисло и которую она только на следующий день смогла истолковать как боль, Регина поняла, что старик больше не хочет читать. Он послал свои глаза в сафари, в такой мир, где лимонные деревья, под которыми он так часто гулял, когда был здоров, стояли без плодов. С ее последнего визита черная шляпа стала больше, а лицо под ней — меньше, но голос был сильным, когда профессор сказал:
— Мило, что ты пришла, времени осталось немного.
— Да нет, — поспешно возразила Регина с бойскаутской предупредительной вежливостью, — у меня длинные каникулы.
— Раньше у меня тоже были каникулы.
— У вас же они всегда.
— Нет, у меня были каникулы дома. Здесь один день похож на другой. Год за годом. Прости, Лилли, что я такой неблагодарный и говорю такие глупости. Ты даже представления не имеешь, о чем я. Ты слишком молода для того, чтобы испить влагу ресниц.
Когда Регина поняла, что профессор спутал ее со своей дочерью, она хотела тут же сказать ему об этом, ведь ничего хорошего не выходит, если один человек присваивает себе имя другого. Но не знала, как объяснить такую сложную вещь, если не словами Овуора и не на его языке.
— Мой отец тоже так говорит, — прошептала она.
— Скоро перестанет, его сердце готово к прощанию и новому началу, — сказал профессор, слегка подмигнув, но глаза его не радовались. На короткое мгновение его лицо снова стало таким же большим, как шляпа. — Твой отец — умный человек. Он снова надеется. А то, что говорит внутренний голос, не обманет надеющуюся душу.
Регина растерянно размышляла, почему ее кожа похолодела, хотя тень от стены на нее не падала. А потом поняла. Вой гиен, которые были слишком стары, чтобы добыть что-нибудь, звучал темными ночами так же, как смех профессора посреди белого дня. Одновременно она размышляла, сколько же ему лет и почему старики часто говорят такое, что расшифровать еще труднее, чем таинственные загадки в античных легендах.
— Ты радуешься, что скоро будешь в Германии? — спросил профессор.
— Да, — сказала Регина, быстро скрестив пальцы. Этому, когда она еще была ребенком, ее научил Овуор, чтобы защитить тело от яда лжи, которую рот уже не мог сдержать. Теперь она была совершенно уверена, что профессор говорил не с ней, но это ее не смущало. Разве с отцом было не так же? Ему тоже все время нужен был слушатель, пусть даже с неподходящими для этих разговоров ушами.
— Как бы мне хотелось поменяться с тобой. Представь, ты дома, идешь по улице, и все говорят по-немецки. Даже дети. Только спроси, и они тут же поймут тебя и ответят.
Регина медленно открыла рот и еще медленнее закрыла его. Ей нужно было время, чтобы понять, видит ли еще профессор, что она сидит на земле, рядом с его стулом. Он слабо улыбнулся, как будто всю свою жизнь разговаривал с зевающими обезьянами, которым даже кричать не надо, чтобы на них обратили внимание.
