Хайкл-виленчанин больше не думал о Чарне, единственной дочери реб Гирши Гордона. Он забил голову тяжелым арамейским языком, трактующим запретительные обеты в книге «Недарим». Однажды в четверг днем он раскачивался над томом Гемары и громко рассказывал сам себе изучаемый раздел. Ему надоело сидеть на скамье. Он принялся расхаживать по синагоге, пережевывая трудный кусок:
— Источник условия искажен, и в нем не хватает части, а потому следует повторить его иначе…
Погруженный в вопрос, чего же не хватает в источнике условия, он не заметил, как вышел в вестибюль синагоги, и продолжал разговаривать сам с собой, размахивая при этом руками, пока не наткнулся на стоящую в дверях синагоги молодую женщину, одетую в широкую черную шубу с полукруглым белым воротником и с муфтой на руке. Меховая плоская шапочка, как птица, угнездилась на ее русых волосах. Усыпанная снежинками котиковая шуба светилась голубоватым, словно водяным, отблеском. Ее волосы, брови и нос тоже были усыпаны серебристыми звездочками. Женщина спросила Хайкла, может ли она увидеть главу ешивы Цемаха Атласа.
— Скажите, что приехала его жена и ждет его снаружи.
Виленчанину казалось, что он спит и видит сон. Он, заикаясь, едва смог выдавить из себя, что глава ешивы ведет сейчас урок для младших учеников. Женщина улыбнулась, обнажив два ряда блестящих зубов за свеженакрашенными губами:
— Вы тоже ученик моего мужа?
Хайкл утвердительно кивнул и ушел во внутреннюю комнату. Цемах сидел во главе длинного узкого стола и слушал, как парнишки обсуждают фрагмент Гемары. С таким лицом, словно он сам не верил в то, что говорит, Хайкл шепнул директору ешивы, кто его ждет. Цемах посмотрел на него с недоверием и сразу же заволновался, даже испугался. Он снял с головы ермолку, надел шапку и вышел из комнаты.
Женщина улыбнулась навстречу главе ешивы своими большими сияющими глазами, полными голубого сияния. «Она действительно его жена!» — молча закричал Хайкл. Он слишком долго ждал, пока глава ешивы не буркнул ему «спасибо», ожидая, чтобы он убрался. Хайкл вернулся в синагогу с туманом в глазах. Он видел, как плывет золотое солнце и как брызжет серебряный фонтан. Он был так потрясен, что никому из учеников не рассказал о женщине там, на улице, как будто взглянуть на нее было неким тайным счастьем, которого он удостоился.
Цемах был так растерян, что начал быстро говорить, что у него как раз середина занятия с учениками.
— А тебе нельзя прерваться? — спросила Слава. Цемах спохватился: конечно, он может прерваться. Он хотел сказать, что не ожидал ее приезда, что она не писала ему об этом. Правда, и сам он писал мало, очень мало… Где она остановилась? Куда въехала?
— На постоялый двор, — ответила Слава и сухо добавила, что он ведь за ней не посылал, так почему же она должна была написать ему, что приезжает? Слава неожиданно рассмеялась:
— Цемах, ведь у тебя уже длинная борода и пейсы, как у настоящего раввина!
Он попросил ее подождать, пока он наденет пальто и скажет ученикам, что сегодня не будет с ними заниматься. В те минуты, что она, ожидая, оставалась на улице одна, ее лицо стало серьезным и даже разгневанным: он смотрел на нее спокойно и холодно. Он еще больше охладел к ней.
Цемах стоял рядом с ней в своем длинном раввинском пальто. Ее рука в замшевой перчатке легко проскользнула под его руку. Они еще не успели спуститься со ступенек, как из синагоги вырвался Шия-липнишкинец с развевающимися пейсами и с жидкой бородкой, с полотенцем на шее вместо верхней рубахи, в длинном желтом замызганном арбоканфесе, торчащим из-под его кургузого пиджачка. Он торопился в уборную по большой нужде с яростью илуя, которым управляет голова и в котором кипит Тора. Чтобы не потерять ни единой лишней секунды, он быстро расстегивал пиджак, распускал пояс на брюках и искал по всем карманам бумагу на подтирку. На ступеньках он увидел главу ешивы с какой-то женщиной в шубе из шкуры дикого зверя, и эта женщина держала главу ешивы под руку. Большие черные, чуть косящие глаза Шии вылезли из орбит, а зрачки сузились. Эта красавица в шубе казалось ему порождением темной стороны мира. На ее нечестивых губах он увидел усмешку. Илуй так растерялся, что сбежал со ступеней с такой поспешностью, словно перепрыгнул через порог ада. Слава целую минуту давилась смехом, пока в уголках ее рта не застыла гримаса отвращения.
Обитатели Валкеник прежде видели эту чужую женщину на дороге, ведущей к синагоге. Вскоре от хозяина постоялого двора обитатели местечка узнали, что она жена главы ешивы. От этого известия на лица легла каменная тишина, как летом вечер на поляну до тех пор, пока птицы не проснутся и солнце не покажет свой золотой палец. На обратном пути из синагоги Слава заметила, как смотрят ей вслед из окошек, покрытых морозными узорами. Ей было приятно, что ею восхищаются, ее смешило, что Цемах шел рядом такой напряженный и собранный. Он не осмеливался повернуть голову. Она ухватилась за него и второй рукой, как будто не могла вылезти из глубокого снега. Слава шла маленькими шажками, и Цемах тоже старался идти не слишком быстро, чтобы это не выглядело так, будто он старается вырваться из ее рук, а она бежит за ним. Говорить ей, что держаться как она, обеими руками, не подобает жене главы ешивы, он не стал. Он шел медленно, медленно, а Синагогальная улица была на этот раз особенно длинна и никак не хотела кончаться. Вместо того чтобы говорить, он несколько раз кашлянул, и его кашель повторился на тихой улице десятикратным эхо. Слава смотрела вверх, в небо, и вниз, на свои боты, отороченные мехом, и улыбалась направо и налево полузакрытым женским лицам в платках, высовывавшимся отовсюду и смотревшим им вслед. Искоса она бросала взгляды на мужа и на его разросшуюся бороду и думала: чужой человек. Однако она продолжала мило улыбаться и поправлять на голове свою плоскую круглую меховую шапочку.
Хозяин постоялого двора вышел им навстречу запыхавшийся, не зная, куда раньше броситься. Может быть, раввинша желает сметаны и сыра? Пару свежих яиц, только от курицы? Его жена сбила свежее масло, и он принесет печенье от пекаря. Может быть, раввинша желает хлеб домашней выпечки? Раввинша весело отвечала, что не голодна, и сразу же, как хозяин постоялого двора вышел, рассмеялась:
— Это я-то раввинша?
Она ожидала, что муж поможет ей снять шубу и покажет, как сильно рад ее приезду. Однако он стоял в стороне и смотрел со странным страхом на две кровати, стоявшие под двумя окнами. Слава не хотела, чтобы ею овладело такое же чувство. Она прижалась к нему и закинула голову назад с улыбкой опьянения на лице. Ей стало любопытно узнать, что она ощутит, целуя этого бородатого еврея после того, как они так долго не прикасались друг к другу. Мгновение она ждала, а потом сразу же отступила назад.
— Ты даже не хочешь поцеловать меня?
— Я хочу, почему это я не хочу? — На его лице появилась обида немого, чьих жестов не понимают. — Есть законы…
Он не закончил. Она долго смотрела на него, пока не поняла, что он имеет в виду. «Он стал святошей, он — хнек[156]», — подумала она и стала снимать шубу. Ее серое шерстяное платье, суженное в талии, подчеркивало ее узкие плечи и полные бедра. Она уселась за стол, закатала рукава и стала растирать руки до локтей, словно ее кожа задубела от мороза. По ее нижней губе, сильно выдвинувшейся вперед, как всегда, когда она сердилась, Цемах понял, что она сильно обижена. Он сел за стол напротив нее и заговорил. Он говорил, что скучал по ней. Может быть, он сам не хотел сознаваться себе в этом и потому не писал… Но ведь она знает, что он не двуличный человек. Он не может вести себя прямо противоположно тому, что написано в Торе, и тому, чему он учит своих учеников. Закон гласил, что если женщина не совершает ритуального омовения в микве или в реке, мужу нельзя к ней прикасаться.
Слава уже снова улыбалась голубизной своих глаз, своими зубами и уголками рта. Она не была настолько добра, чтобы легко все простить и забыть, но сейчас ей надо было запихнуть свою обиду куда-нибудь поглубже. Цемах казался ей намного более мягким, чем раньше. Он не хотел делать ей больно. В его глазах тоже появилась набожность.
— И как ты тут? — спросила она.
— Жил, — неохотно ответил он и посмотрел на ее прозрачные ушки, светившиеся под зачесанными вверх волосами. Ее высокая белая шея, ее точеный нос и крепкие округлые скулы не изменились. Щеки, словно светившиеся от внутреннего света, и тонкая улыбка придавали ее лицу выражение мудрости. Цемах смотрел на нее и словно не мог поверить, что она его жена и что она к нему приехала. Сейчас он не мог понять, как это он оставил такую женщину и мучается на чужбине. Из-под густых усов выдвинулись вожделеющие губы, кончик носа побледнел.
Слава заметила, что его глаза больше не набожны. Дикое желание охватило его, как в старые времена. Она ведь всегда знала, что по своей природе он аскет и ненавидит себя за свои страсти. Он не может не любить женщину и не может испытывать радость от того, что любит. Теперь она увидела, что он не изменился. Его лицо излучало вожделение и одновременно с этим злость. Он злился на самого себя за то, что желал ее. Однако и в ней тоже разгорелся гнев. В эту минуту она ненавидела его за его грубые мужские желания, за его бороду и пейсы, за его наморщенный лоб и мрачный взгляд. Ей был противен его горбатый нос, похожий на клюв хищной птицы, вытаскивающей рыбу на камень и пожирающей ее живьем. Он сейчас еще заорет: «Я больше не могу ждать!» Слава рассмеялась и устремила на него издевающийся взгляд.
