— И как ты тут? — спросила она.
— Жил, — неохотно ответил он и посмотрел на ее прозрачные ушки, светившиеся под зачесанными вверх волосами. Ее высокая белая шея, ее точеный нос и крепкие округлые скулы не изменились. Щеки, словно светившиеся от внутреннего света, и тонкая улыбка придавали ее лицу выражение мудрости. Цемах смотрел на нее и словно не мог поверить, что она его жена и что она к нему приехала. Сейчас он не мог понять, как это он оставил такую женщину и мучается на чужбине. Из-под густых усов выдвинулись вожделеющие губы, кончик носа побледнел.
Слава заметила, что его глаза больше не набожны. Дикое желание охватило его, как в старые времена. Она ведь всегда знала, что по своей природе он аскет и ненавидит себя за свои страсти. Он не может не любить женщину и не может испытывать радость от того, что любит. Теперь она увидела, что он не изменился. Его лицо излучало вожделение и одновременно с этим злость. Он злился на самого себя за то, что желал ее. Однако и в ней тоже разгорелся гнев. В эту минуту она ненавидела его за его грубые мужские желания, за его бороду и пейсы, за его наморщенный лоб и мрачный взгляд. Ей был противен его горбатый нос, похожий на клюв хищной птицы, вытаскивающей рыбу на камень и пожирающей ее живьем. Он сейчас еще заорет: «Я больше не могу ждать!» Слава рассмеялась и устремила на него издевающийся взгляд.
— А желать женщину, которая не ходит в микву, можно?
Он молчал, задетый ее неожиданно жестким тоном и недобрым взглядом. Она завелась еще больше и стала насмехаться над ним: с одной стороны, он никогда не прекращал быть ешиботником. Он ходил по дому без головного убора и напевал наводящую тоску мелодию мусарников. С другой стороны, она не верила в его набожность даже тогда, когда он снова начал ходить в синагогу. Тогда он еще не задавал себе вопроса, кошерна ли ее кухня и кошерна ли она сама. Однако теперь он при первой же встрече пожелал знать, окунается ли она в микву. Похоже, что нежным и деликатным он может быть только по отношению к пришибленным, например к забеременевшей служанке.
— Стася нашлась? — Цемах не слушал упреков жены и говорил беспокойно, быстро. — Где она находится? Когда должна родить?
— Не знаю, — равнодушно ответила Слава.
Он стал еще беспокойнее, забормотал тихо и потрясенно: что значит, она не знает? Слава увидела, что в одно мгновение он перестал желать ее. Он был бледен. Из его глаз смотрел страх. Она рассказала, что свояченица Хана знает, где находится эта девица. Он не должен о ней беспокоиться. Стася служит у одного еврея в каком-то селе или в местечке.
— Значит, известно, где она находится. Ты ведь легко могла узнать больше подробностей о ее жизни, как с ней обходятся и что с ней будет потом, когда у нее на руках будет младенец и она не сможет работать? — пробормотал он с мольбой в голосе.
— Мне достаточно знать, что она нашлась и не наложила на себя руки. Больше я ничего не знаю и знать не хочу, — наклонилась к нему через стол жена, похожая на красивого разъяренного зверя, просовывающего свою голову через прутья клетки.
«Ей не хватает милосердия», — подумал с болью в сердце Цемах. Он встал и заговорил задумчиво, медленно. Он живет у здешнего резника. Это почтенная семья. Он должен известить их, что приехала жена. Кроме этого, он обязательно должен зайти на минутку в ешиву. Потом он вернется, и они вместе поужинают на постоялом дворе. Слава видела, что он осторожно выбирает слова, чтобы не раздражать ее, однако его глаза приобрели сухой, жесткий блеск, а губы плотно сжались.
Мейсегольский раввин реб Арье-Лейб Медовник был в Валкениках прошлым летом и очень понравился набожной стороне. Просвещенцам он тоже понравился своей ученостью, мудростью и тем, что не вмешивался в политику агудников. Правда, он немного старомоден и не знает польского. Однако, когда Эльцик Блох и его сторонники увидали, что выбрать главного раввина, который бы полностью соответствовал их вкусам, набожная сторона не позволит, тогда оба лагеря сговорились и привезли на субботу «Шира»[157] мейсегольского раввина. Со времен своего провала с мядельским раввином Эльцик Блох больше не относился с уважением к свояку и говорил громко, чтобы все обитатели местечка слышали:
— Реб Арье-Лейб Медовник не будет плясать под дудку Гирши Гордона.
Гость поселился на валкеникском постоялом дворе, Эльцик Блох прислуживал ему. В пятницу утром, когда глава ешивы хотел зайти в комнату к своей жене, в коридоре его встретил Блох с сияющим лицом и протянул ему руку.
— Поздравляю вас с такой гостьей. Когда у ученого и набожного еврея есть такая красивая жена, это честь для Торы. Заходите, прошу вас, к мейсегольскому раввину, поприветствуйте его.
Цемах понял, что он не должен отказывать этому богатому обывателю, который всегда был врагом ешивы, а теперь хочет примирения.
Реб Арье-Лейб Медовник, без лапсердака, в длинном шерстяном арбоканфесе, лежал на низеньком диване и обдумывал свое положение. Заработков главного раввина местечка Валкеники тоже не хватит на жизнь, на врачей и лекарства для его больной раввинши. Кроме того, старый местный раввин просит за свой дом слишком много, да к тому же еще и наличными. Ему нужны деньги, чтобы поехать в Эрец-Исроэл. Так где же взять столько наличных, чтобы откупить его дом? Община Мейсеголы не хочет, чтобы он уезжал, и не одолжит ему денег. Гость увидел, как в комнату вошли два еврея. Он встал с дивана и надел лапсердак.
Реб Арье-Лейб Медовник был выше главы валкеникской ешивы на голову. У него были длинные крученые пейсы и белая волнистая борода. Глаза смотрели из-под тяжелых бровей на вошедших евреев дружелюбно и в то же время печально. Он расспросил главу ешивы, как далеко продвинулись в учебе его ученики и достойно ли поддерживает их община местечка. На протяжении всей беседы его лицо оставалось затуманенным заботами, да и глава ешивы тоже выглядел сильно обеспокоенным. Один только Эльцик Блох так и сиял, так и светился радостью. Его словно подменили, он расхваливал ешиботников, главу ешивы и даже супругу главы ешивы.
— Валкеники ходят ходуном. Вчера приехала раввинша, супруга реб Цемаха. У нее лицо как у принцессы. Город доволен, что главе ешивы больше не придется быть одному.
— Дай Бог счастья, — пожелал пожилой раввин молодому главе ешивы, и они тепло распрощались. Каждый из них занялся путаницей своей собственной жизни.
Однако после того, как в синагоге были зажжены субботние свечи, на лице реб Арье-Лейба Медовника нельзя было разглядеть никаких признаков грусти. Его широкая мясистая физиономия была красной и свежей от горячей миквы, в которую он погружался в честь субботы. Обыватели не могли оторвать взглядов от его фигуры, осанки и силы, сквозившей в каждом движении. Сидевшие у восточной стены евреи, посвятившие себя изучению Торы, перешептывались, что мейсегольский раввин так и лучится здравым умом. Видно, что он не какой-нибудь крючкотвор, разум которого хромает. Он не сосредоточится на том, что не важно, не станет трактовать законы с особой жесткостью и не будет давить на людей. Он понравился и тем, кто был постоянно недоволен и вечно выступал с претензиями. Это был еврей, который не побоялся бы запретить продукцию мясника за малейшее нарушение. Даже евреи с задних скамей чувствовали, что в лице этого раввина они найдут друга, который выслушает их и даст им совет в трудную минуту. После встречи субботы прихожане смотрели, как мейсегольский раввин говорит с валкеникским раввином. Эти двое сидели в углу рядом с орн-койдешем, и серебро их бород сплеталось вместе. Они о чем-то шептались, и их лица светились, как у друзей юности, встречающихся на старости лет и рассказывающих друг другу о радости, которую доставляют им внуки.
Когда гость встал к вечерней молитве, все увидели: кедр[158]! Во время тихой молитвы «Шмоне эсре» в синагоге царили слияние со Всевышним и тихая радость, как в саду, полном спелых яблок. Только реб Гирша Гордон молился громко, суетливо, буднично, как будто бегал по ярмарке. Он даже не воздерживался от того, чтобы подмигивать младшему резнику, который вел молитву, чтобы тот поторапливался. Однако его свояка и соседа по месту у восточной стены Эльцика Блоха на сей раз это не волновало. Напротив, пусть Гирша проворачивает свои трюки и пусть он увидит, что ему ничто не поможет. На кандидатуру мейсегольского раввина согласились все.
В честь уважаемого гостя ешива молилась в большом зале синагоги вместе с обывателями. Молодые сыны Торы смотрели на мейсегольского раввина с почтением и завистью. Такой гений! Такая знаменитость! Только глава ешивы и ее директор реб Цемах стоял в углу с видом бедного гостя, которого никто не пригласил на субботу. Он видел, как все прихожане проталкивались после вечерней молитвы к двум раввинам, сидевшим у восточной стены, чтобы пожелать им доброй субботы, а реб Гирша Гордон проталкивался в это время в обратном направлении, к выходу. Он услышал, что Гордон говорит ему:
