— Знайте, что этот мейселогец — противник мусарников. На этот раз вы не сможете остаться в стороне.
Однако гневные речи реб Гирши доходили до Цемаха словно откуда-то издалека, как будто сквозь туман с другого берега реки.
Цемах вышел из синагоги последним и медленно шагал, пока люди не разошлись по домам и Синагогальная улица не опустела. С ним остались покрытое звездами холодное небо, глубокий снег, фиолетовые тени вокруг крылечек и отблеск субботних свечей, падавший на улицу сквозь застывшие окна и выглядевший печальнее, чем в домах. Он остановился около своей квартиры и посмотрел через мост, в сторону леса. В доме резника его поздравили, а реб Липа-Йося сказал, что он, ради Бога, должен привести свою гостью на субботу. Но реб Цемаху Атласу хотелось уйти через мост, в темный лес, и идти без остановки день и ночь, пока он не выйдет в каком-то другом мире, где нет местечка Валкеники и спора из-за должности городского раввина, где он еще не женился и где ему не надо будет сидеть за одним столом со своей женой и с младшей дочерью резника.
Он сидел за столом среди мужчин и все еще видел перед глазами немой заснеженный лес за местечком. По другую сторону стола сидели Слава и Роня. Слава уговорила его позволить ей заглянуть к нему в комнату и увидела, что его содержат тут, как принца. Ее глаза сияли мудростью женщины, способной вписаться в любую среду, в которую она приходит. Она была одета в широкое платье из черной материи и в белую блузку с кружевами на рукавах и вокруг шеи. На голову она небрежно накинула белую шелковую шаль, чтобы не сидеть во время кидуша с непокрытыми волосами. Роня нарядилась в длинное темно-синее платье, будто для того, чтобы выглядеть старше, солиднее. Однако каждое ее движение трепетало молодостью, как тонкое деревце, которое дрожит и трепещет своими золотисто-зелеными листьями. После кидуша Роня поспешно сказала гостье, что теперь ей уже можно снять шаль. Слава точно так же торопливо ответила, что шаль ей не мешает. У стены сидели девочки Ханы-Леи с осунувшимися лицами и длинными носами, они смотрели на чужую тетю строго и мрачно. У Ханы-Леи, подававшей на стол, тоже было строгое выражение лица. Ее огорчало и пугало, что ее младшая сестра так взволнована. Жена главы ешивы выглядела очень легкомысленно и так же годилась в раввинши, как она, Хана-Лея, в докторши.
Рядом со Славой сидели два мальчика, и один из них хвастался, что папа приедет и привезет ему костюмчик с медными пуговицами и круглую шапочку с длинным хвостом, как у белки. Братишка старался перекричать его, говоря, что и ему папа тоже привезет костюмчик с отложным белым воротником и шапочку с хвостом еще длиннее. Их мать выглядела счастливой оттого, что ее мальчики помнят своего отца. Она рассказала гостье, что ее муж поехал за границу и обещал детям привезти им матроски.
— А вы уже бывали за границей? — спросила Роня на одном коротком горячем дыхании.
— Нет, еще не бывала, — ответила жена главы ешивы и посмотрела исподлобья на своего взволнованного мужа. Цемах ощутил взгляд Славы, как укол иглы, и стал прислушиваться к разговору за столом.
Реб Липа-Йося рассказывал, что Эльцик Блох ищет возможности помириться со всеми своими противниками, чтобы усилить свои позиции. Ему Эльцик Блох тоже громко пожелал доброй субботы и сказал так:
— Не беспокойтесь, реб Липа-Йося. Наш будущий раввин — просто гений и праведник, но при этом он не какой-нибудь дикарь, он никого не станет лишать заработка. Ваш зять всю жизнь будет у нас резником, а вы будете вести у нас «Мусаф»[159] до ста двадцати лет. Ваши дети и внуки сидят вокруг вашего стола, и вы еще доживете до правнуков, как сказано в «Песне ступеней»: «Сыновья твои, как молодые деревца масличные, вокруг стола твоего»[160].
Реб Липа-Йося видел, что Эльцик Блох хочет с ним подружиться, поэтому ответил ему дружелюбно и с изысканной вежливостью, что в первой половине этого стиха сказано: «Жена твоя — как виноградник плодоносный». Чтобы иметь радость от детей, надо, прежде всего, чтобы была жена. Однако ответить, что и он тоже поддерживает мейсегольского раввина, он побоялся, чтобы реб Гирша Гордон не стал его кровным врагом.
Хотя реб Менахем-Мендл не имел обыкновения смотреть на чужих женщин, его, тем не менее, так и подмывало взглянуть на жену реб Цемаха. Он еще в Вильне слыхал, что она происходит из богатой светской семьи. Он увидел, что на ней действительно лежит печать богатства и что по ней видно, что у себя дома она не покрывает голову. Коли так, то он действительно должен восхвалять и благодарить Бога, что сам он не клюнул на какую-нибудь современную. Ему только обидно, что его супруга, чтобы она была здорова, не может себе позволить приехать к нему посреди семестра. Его скромных заработков едва хватало для нее и их ребенка в Вильне. Реб Менахем-Мендл схватился за свою бородку, чтобы избавиться от зависти, прокравшейся в его сердце, как богобоязненный мальчик держится за кисти видения, чтобы черти не смогли причинить ему зла.
— Я не понимаю, — пробормотал реб Менахем-Мендл, — почему реб Гирша Гордон должен быть против? Валкеникам незачем искать раввина лучше, чем мейсегольский раввин. Он славится как большой ученый, как выдающийся проповедник и как человек, твердый в своих убеждениях. У меня нет сомнения и в том, что он будет поддерживать ешиву.
— Если бы мейсегольский раввин не славился как большой ученый, как выдающийся проповедник и не стоял бы на своем, реб Гирша Гордон как раз бы поддержал его, — вмешался реб Цемах с таким пылом, словно огонь, внезапно вырвавшийся через заслонку раскаленной печи.
— Ешива не должна вмешиваться, — снова завел реб Менахем-Мендл свою старую песню, обеспокоенный тем, не влезает ли снова его товарищ в спор. Младшая дочь резника тоже затрепетала от страха. Однако жена главы ешивы посмотрела на своего мужа с улыбкой, точно ей было приятно, что он кипятится. Но он так же быстро погас, как и загорелся.
— Реб Менахем-Мендл прав. Ешива не должна вмешиваться, — проворчал реб Цемах и бросил мрачный взгляд на скамейку у окна, где совсем недавно сидел Вова Барбитолер и говорил про него, что он, реб Цемах Атлас, разрушает все, к чему прикасается.
Спор между двумя свояками разгорелся с новой силой морозным утром после молитвы. Солнце светило сквозь окна синагоги. Около сухих горячих кирпичей печи у западной стены ремесленники грели спины и подставляли свои еще заспанные лица под солнечные лучи, ласкавшие их волосатые ноздри и уши. У восточной стены богатые обыватели в талесах молились на виду у всей общины. Вдруг оттуда донесся крик Эльцика Блоха, обращавшегося к своему свояку:
— Я брал деньги у мейсегольского раввина за оказание помощи в занятии должности валкеникского раввина? Я взял взятку?
— Я этого не говорил, — ответил реб Гирша, не поднимая глаз от тома Гемары, лежавшего на его стендере.
— Вы сказали, что поскольку просвещенцы сначала были против мейсегольского раввина, а теперь они за него, это знак того, что они взяли деньги, — заорал Эльцик Блох еще громче.
— Я этого не говорил. Я сказал, что поскольку мейсегольский раввин подходит свободомыслящим, то он не годится для богобоязненных, — снова спокойно, но громко ответил реб Гирша, чтобы окружающие обыватели хорошо его слышали.
Отзвук ссоры, произошедшей в синагоге с утра, раздался в доме резника за чолнтом. Чтец Торы Юдл-резник на этот раз читал хуже, чем обычно, и споткнулся во время чтения стиха «Тогда запел Моисей»[161], когда все молящиеся стояли на ногах. Евреи принялись ему подсказывать, стучать по стендерам и кричать:
— Калека!
Юдл еще сильнее растерялся и начал делать еще больше ошибок — даже в словах, а не только в мелодии и в ударениях. Реб Липа-Йося наябедничал на зятя дочери: обыватели кричали, что если резник режет так же, как он читает Тору, то они едят трефное мясо. Где была его голова? Ведь даже мальчишки из хедера знают слова и ударения стиха «Тогда запел Моисей». Ведь этот текст читают каждое утро перед молитвой. Юдл от страха сопел за столом, как будто он еще на биме, оправдывался, говоря, что реб Гирша Гордон сбил его с толку. Когда он вчера вечером вел молитву, реб Гирша подгонял его, чтобы он не затягивал. Хана-Лея, смущенная и разозленная тем, что и глава ешивы уже видит, что ее муж — недотепа, раскричалась на него:
— Из-за того, что было вчера вечером, тебе надо было пугаться сегодня утром? Про тебя никто не говорил, что ты брал у мейсегольского раввина деньги.
Дети, сидевшие вокруг стола, тоже спорили. В честь Пятнадцатого швата им заблаговременно раздали кусочки жесткого плода рожкового дерева[162]. Каждому из них казалось, что другой получил кусочек побольше. Чтобы утихомирить детей, дед рассказал им, что есть заповедь кормить в нынешнюю субботу птиц. Внуки выбежали во двор дома с хлебными крошками в руках, мужчины остались еще посидеть за столом, а младшая дочь резника пригласила жену директора ешивы в комнату. Они пили там вдвоем чай, ели фрукты и болтали. Слава рассказывала о своих братьях, а Роня — о своих подругах. Вдруг она покраснела и сказала по-детски искренне:
