Из-за внутренней и внешней опасности — контурно обозначенной вошедшим в нее основным потоком эфирного ветра — земля в то темноватое романовское утро стала вдруг выдавать из себя дробный, лихорадочный тряс. Затем выдала — целую череду резких толчков и вздрагиваний.
В это время другой, меньший поток эфирного ветра, как тот воздушный змей, внезапно извернулся, сделал над лесами велосипедную восьмерку и уже намного медленней устремился на юго-запад, в сторону Днепра, Южных Карпат, Балканского полуострова.
Присмотревшись к этому направлению эфирного ветра, как раз и можно было заметить огромные, двадцатикратно по отношению к обычному росту увеличенные, в одеждах и без одежд, то зыблющиеся, то хорошо цепляемые глазом эфирные тела.
Этот другой, уходящий на юго-запад вихрь эфира, кроме огромных фигур, нес еще набитые изнутри ликующими язычками ветра обычного предметы и явления жизни.
Кое-какие из предметов были привычными и весьма приятными: мраморные кресты, яркие полосы газет, жестяные звезды, зацепившиеся за краешки стальных оград циферблаты городских часов, под которыми назначают свидания, мотки медной сияющей проволоки, словно приготовленной для обкручивания громадных индукторов или катушек счастья. И, наконец, превосходные головные уборы: гвардейские кивера с пышными султанами, венские шляпки, медвежьи малахаи — с легкими назатыльниками и длинными, свободно болтающимися ушами…
Все они были не то чтобы прозрачными, а вот именно: эфирными!
Иногда проплывали в обиходе незамечаемые, а здесь приобретшие очертания и объем негативные стороны жизни: спесь — в виде огромного живота с развязанной и волочащейся по тучам пуповиной; нетерпимость — в виде семихвостой, с железными наконечниками, плетки; жадность — без всякого вида, но с гадким урчанием, испусканием газов и клацаньем зубов; предательство — с раздутой, гладкой, как кегля для боулинга, головой и отвратительно расплывшимся горбачевским пятном на ней…
Все негативное было заскорузлым, заржавленным, не эфирным.
Изредка мелькали фигурки в натуральную величину.
Мелькнул Трифонов прадед, бородатый рыбак, владелец баркасов.
Мелькнули несколько чистокровных романовских овец с любопытными мордочками.
Тут же промчался и кто-то из династии Романовых: вроде император Павел.
Павел Петрович оказался вдруг огромен и строг, и ничуть не карикатурен. Гневаясь, он грозил кому-то жезлом. Не мальтийским — военным, маршальским! Вскоре стало ясно кому: расстрелянный, а потом растерзанный, с глазами, мертвыми при жизни и живыми в смерти, — Николай Второй, Николай Маленький, прошмыгнул после Павла.
«Душетела, душетела!» — хотел крикнуть Трифон, но побоялся.
За Николаем грубо выдвинулся, а потом остро-туманно засверкал меловым срезом все не уходивший из Трифоновой памяти высокий обрыв Иртыша.
Под обрывом медленно текла жутковато-темная, но и страшно притягательная вода: несхожая с волжской, содержащая в себе нечто неясное, но до рези в глазах живое, вот-вот могущее заорать, заголосить…
«Кровь? Кровь Иртыша? — крикнул про себя Трифон, — Кровь расстрелянных? Кровь царских каторжников? Кровь зэков советских?»
Внезапно побежали перевернутые зубцами вниз горы. За ними потянулись гуськом, тоже перевернутые — трясущие набитыми землей корнями деревьев и обломленными водопроводными трубами, заволакивающие пространство мутью, илом, а по бокам обложенные сияющим хламом — европейские города: Лиссабон, Амстердам, Гдыня!
— Все, чему недолго осталось — заметил? — уже в эфире вверх дном перевернулось. Значит, и в жизни земной тако будет. Я это самое и предсказывал. Ты, брате, наверно, не знаешь… А только меня считали человеком, который изобрел ХХ век. Но я изобрел и век ХХI, и век ХХII!
Длинноносый усатый серб с гусиными лапками вместо ног — обратившийся к Трифону на слегка ломаемом русском — это был, конечно, Никола Тесла. Тесла таинственный, многознающий…
Теслу эфирным ветром в сторону не унесло. Напротив! С его появлением сам поток стал медленней, стал доступней глазу.
Тесла меж тем подобрался к инфекционному отделению вплотную.
— Долго ж ты про меня не вспоминал. Теслометр завел, а про самого Николу — ни гу-гу. Так, брате нежен?
Трифон ошалело замотал из стороны в сторону головой.
Тесла бережно распахнул створки окна, уселся на больничный подоконник, весело поболтал в воздухе гусиными лапками и вдруг рассмеялся.
— Так мне не привыкать. Меня всю жизнь в дебри заносило. А после них — в сторону меня отодвигали. Страх как хотелось мне экспериментировать в России. А попал в Америку. Там с Эдисоном сотрудничество имел. Только Эдисон, он относился ко мне холодно, с подозрением. Я придумал много красивого, но оно оказалось никому не нужным. Я переместил эсминец «Элдридж» по воздуху на десятки миль! И бережно опустил в воду. На «Элдридже» одного экипажу было 182 человека! Все остались целы, невредимы. Только они не захотели тому поверить… Еще и говорить стали: Тесла умер, Тесла теперь ничего двигать по воздуху не может. А я не умер, нежен брате! Тут я, в эфире!
Трифон слушал Теслу, но смотрел не в лицо ему и даже не на стремительно летящий за окном поток эфира.
Он смотрел на гусиные лапки. Из лапок густо сочилась кровь.
Тесла взгляд Трифонов перехватил, рассмеялся звонче.
— Ну ты, ей-богу, даешь! Я ведь тебе не «Monstrum horrеndum, informe, ingens, cui lumen ademptum». Ну! Очнись! Я — не «Чудище обло, озорно…», — Никола смешно, согнутой костяшкой большого пальца, почесал левое веко, — просто в эфирном мире каждый сам конструирует свое тело. Ты и сам так говорил. А ходить мне в эфире некуда и незачем. Общество эфирных тел… Не по-вашему оно организовано: стран-государств там нема…
— А что, что там есть?
— Есть огромни Отечественни Дома. Есть бесконечни дороги и… И Теодемос.
— Как?
— Говорю ж: Теодемос. Ну теодемократия! Богочеловеческое правление. И… Эфирософия. Но то не я изобрел. Я изобретал и продолжаю изобретать другое… А полеты и за время жизни земной мне надоели. Так я теперь, брате, в эфире плаваю. И с ластами оно, знаешь, удобней!
Трифон не поверил, но на гусиные лапки смотреть прекратил, стал смотреть Николе в глаза.
— Задержался я тут, брате. Так ты сам на пендель напросился! Все Морли, Миллер, Шпиллер, Дриллер… А я, выходит, уже не нужен? Только ты ведь продолжаешь мое, мое дело! И ты — удалая голова! Сумел-таки насытить импульс жизни — энергией эфира. Отсюда огненный смерч на Волге… А мне, нежен брате, удалось, насытив импульс жизни энергией эфира, раскачать волну в Индийском океане. «Стоячая волна», так ее тогда называли. Не слыхал?
Трифон отрицательно помотал головой.
— Неук, неук! — в который раз засмеялся Тесла.
Разговор с Николой начинал интересовать Трифона все больше. Но Тесла уже перекинул одну гусиную лапку через подоконник. Правда, потом вдруг передумал, вернул ногу обратно.
— Мой отец был священником, — сказал он неожиданно, — и хотел, чтобы я тоже стал священником. Только я заболел холерой, как ты сейчас. Ты думаешь, тебя Лизка с Пенкратом траванули? Ты, нежен брате, холеры наглотался. И откуда только в Волге теперь холера? Ну да не в том дело. Меня в юности от холеры вылечили старым балканским способом: бобы и еще две-три добавки. Вот тебе лекарское предписание, отдашь аптекарю.
Тесла вытряхнул из рукава желтый, местами даже коричневатый от времени рецепт, сложил бумагу «ястребком», запустил в сторону Трифона.
— Так-то, брате… Как я был при смерти, отец пришел ко мне и попросил: не умирай! Я ответил: позволь мне стать тем, кем хочу, тогда выкарабкаюсь. Отец махнул рукой: становись кем хочешь! Я и выздоровел. И стал — проналазач, по-вашему — изобретатель. Только все, что я изобрел, — детская радость по сравнению с особой материей мира, с эфиром… Не отказывайся от него! Тогда тоже выздоровеешь и все, чего я не успел, доделаешь. А иначе…
— Что иначе? — хотел крикнуть Трифон, но голоса не было.
— А иначе, прежде чем люди сумеют воспользоваться моим и твоим эфиром — они друг другу глотки перегрызут. Когда америкосы бомбили Белград, ты где со своим эфирным импульсом был?
Трифон сглотнул ком воздуха. Отвечать ему было нечего.
— Неужто не хватает ума понять, — спросил Никола уже раздраженно, — что вокруг происходит?
Трифон утвердительно кивнул головой: мол, не хватает.
— Так я тебе объясню: немцы ж и мои бумаги, вместе с бумагами Миллера, увезли из Штатов в Европу. Но ума у них, как и у тебя, как у многих других, не хватило для всего мира работать. Думали для себя летающие тарелки смастерить по моим расчетам и баста! А я и тогда уже знал, как одним движением уничтожать целые армии. Но отдавать знание ни тем, ни другим не стал. Одни уничтожат других, другие — третьих… Большевики — меньшевиков, красные — белых, белые — красных, богатые — бедных!.. И так без конца. Не в противоборствах страт и народов суть!
