— А в чем, в чем она? — Трифону, наконец, удалось издать ясный, без хрипа звук.
— А в том, что мы с тобой обязаны явить миру чудо, а не новое пугало! Эфир — божье чудо! И в руки дастся только тем, кто захочет присоединить часть населения земли к бесконечно живущим и витающим в пространстве эфирным телам! Ты и я, мы оба — славянские чудотворцы! Как Ориген был когда-то чудотворцем греческим. Потому что и ты, и я, и он, не ожидая вознаграждения, творим чудеса для всех. А не для одной какой-то нации, узкого клана отмороженных богатеев и парламентских выскочек!.. Не газ из земли теперь качать надо — эфиром газообразным заняться!
Теслу умчало.
Трифон едва успел перевести дух. Тошнота и позывы на рвоту стали не такими мучительными. И тут медленной, слегка зыблящейся фигуркой проплыл Рома беленький…
Все, кто проплывал до Ромы, — кроме Теслы — выглядели если не умершими, то какими-то не вполне реальными.
Только Тесла и подросток Рома казались до нестерпимости живыми.
«Наполовину мертвая династия и живой Рома… Странные законы у эфирного ветра. Где здравый смысл? Где воздаяние за великие дела?»
Трифон не успел докончить мысль. Рома беленький произнес полушепотом:
— Ты меня искал? Я и есть человек-ветер. Ну чтоб тебе ясней — подросток-ветер, — Рома улыбнулся. — Хочешь войти в эфирный строй? Вот он, рядом. Здесь, в скоростных перелетах и в бесконечном движении, ты сможешь почувствовать красоту и волнение мира окончательно!
Подросток-ветер звал и манил Трифона, обещал совместные путешествия и неслыханные открытия на благо науки, сладостные приключения над землей, в стратосфере и в отдаленном космосе.
От шепота Ромы произошел гром. Трифон задрожал, потом громко крикнул.
Тогда Рома уплыл, но через некоторое время вернулся: причем появился оттуда же, откуда и в первый раз: из-за Волги, с северо-востока, словно бы закинув быструю и невидимую петлю вокруг земли.
— Ну? Решился? Ты кто: воин или пес?
— Решился… Но ты позволь мне хоть пять-шесть лет побыть еще здесь. Вот завершу с эфиром и…
— Пяти не хватит. Да я временем и не распоряжаюсь. А судя по всему, получишь ты все двадцать. Но уж тогда — не обмани…
Тут Рома беленький запнулся и как-то не к месту попросил:
— Слышь, Трифон Петрович… Узнал бы ты, как там мои овечки? Люня и Луша… Прошу тебя, сделай милость!
Рому умчало. Стараясь не думать про овец и не желая возвращаться в помрачающий лживой реальностью мир неудач и обманов, Трифон двинулся навстречу ветру.
И тогда выступил Трифону наперерез великолепно прекрасный, с точеным носом и притягивающим, хоть и осунувшимся лицом старик в серой пыльной хламиде.
Старик прошел совсем рядом и внимательно глянул на Трифона. Был он не мал и не велик, а каких-то неопределимых размеров.
— Плоть моя — ветер, — сказал старик и пропал.
Явление старика почему-то особенно поразило Трифона. Он не мог понять — почему.
Тут снова услышался голос Николы, голос Теслы.
Тесла на подоконник теперь не садился, гусиные лапки свои напоказ не выставлял, кричал из-за больничной стены надрывно.
— Удивил тебя старик, вижу, знаю! Ориген это! Origenеs Adаmantius! Великий скопец! Все причиндалы, включая сам перец, себе из-за баб откромсал, а потом всю жизнь жалел страшно. А так — хоть куда мужик был. И теперь такой же: учитель, эфирный воин. Он, а не кто-то другой, термин «Богочеловек» придумал! Он про апокатастасис…
— Как-как? — не понял Трифон.
— Молчи, неук! Он идею конечного спасения всего сущего, ну этот самый апокатастасис, выдвинул и обосновал! Он «лестницу иерархий» — это когда души не воплощаются в собак и крокодилов, в педофилов и прекрасных лентяев, а все просветляются и просветляются — для нас выстроил. Он про все больше и больше в процессе жизни легчающие тела объяснил! А уж мы с тобой — и ты круче, ты лучше меня — про эфиросферу и эфирные тела как основу будущих миров раскумекали!
Трифон закрыл глаза от счастья.
А когда разлепил веки — ни Теслы, ни сожалевшего о своем скопчестве Оригена рядом уже не было.
— Прости, скопче, — шепнул зачем-то Трифон и увидел эфирный мир.
Вернее часть его.
Мир эфира предстал ему как сад вихрей.
Как ветви вихрящихся деревьев были города. Как пылающие золотым нестрашным огнем колосья — деревни. Как запретная, припрятанная, а потом в основном тексте бытия внезапно возникшая глава романа, манил разбивкой на делянки, ряды и лунки эфирный мир. Был мир этот материален и страшно приятен на вид!
Одно из вихревых деревьев стояло близко, у самого края мироколицы.
Трифон вгляделся.
Множество ветвей дикой яблони — от нижних разлогих, до верхних, торчащих тонкими прутиками вверх — шевелилось, жило, вздрагивало листьями, набухало и лопалось почками, давало цвет, затем плод, а после вновь покрывалось пушистыми серыми точками.
К дереву была приставлена зеленая, гибкая, словно сплетенная из шевелящейся виноградной лозы, лестница иерархий…
Здесь Трифон понял: на дереве диком, дереве сладком висят в свернутом, почкообразном виде города и поселки, едва виднеются люди, лесные и домашние звери мягкой поступью ходят вокруг них.
Вдруг одна из почек раскрылась, за ней другая, третья.
Засветилось, блестя над водой, крохотными огоньками село Пшеничище. Правда, вскоре Пшеничище свернулось.
Серыми теплыми ветвями улиц зашевелилась Москва. Но внезапно и она стянулась в огромную, сбрызнутую росой почку. Стали раскрываться и другие почки, лопаться другие завязи, стали шевелиться ветвями тайные и неведомые города!
Ветви нежные, вихревые, ветви плакучие и ветви острые: села, города, поселки, основанные каторжанами и теперь ничуть не опасные поселения, и опять хутора, деревни и неизвестные в своем предназначении скопления пригородов!..
Вдруг приблизился до боли знакомый волжский город.
Город ясный, с мостами и жителями, город, призрачно висящий над самим собой! Он пролетел стремглав сквозь глядящего, охлестнул его ветвями и прутиками, а потом серой птицей возвратился на дерево.
В городе ходили по ветвям и по воздуху важные люди, смешные дети кувыркались над торговыми рядами. Ряды были без продавцов, но с товарами. Прекрасная в своем парении старинная каланча чуть подрагивала в древесном зеленоватом мареве.
— Кострома, Кострома! — закричал пораженный компактностью и поместительностью города-почки Трифон.
Тут же по его слову вдруг выплеснулась из пространства круговая небесная река. По небесной Волге-реке плыла большая соломенная кукла. Резануло по ноздрям поздней весной или даже ранним летом, брызнуло вечерними огнями Ивана Купалы. А потом стало быстро темнеть…
И тогда некоторые из жителей стали покидать свой город, стали сдирать с себя одежду, стали набивать ее охапками пахучих сорных трав и очищенных от листьев прутиков, стали перевязывать ее пучками соломы, придавая сброшенной одежде форму и очертания кукол. А после начали поджигать куклы у медленных прозрачных костров, кидать их в небесную круговую речку.
— Это прежняя жизнь, сгорая, уплывает. Как соломенные куклы… Ну и гори, старый мир, синим пламенем!.. — проговорил в сердцах Трифон, и весь город, свернувшись несколькими жгутами соломы, мигом загорелся и превратился в золу.
Но тут же, при посветлевшем небе, ударила вверх зелено-пламенными вихрями новая, с эфирно-розовым отсветом, жизнь…
Дух Трифонов от смены городов и поселков занялся таким же розовым пламенем — дух подхватил и швырнул его с силой ввысь. А потом опустил на какую-то великолепную поляну.
Трифон снова узнал Волгу и понял: теперь он может по собственному усмотрению размечать города и расчищать поляны, громоздить палаццо и вытягивать в нитку гребные каналы, устраивать библиотеки смыслов и зеленые, без всякой косовицы, луга!
От этого дух захватило сильней. Дух отозвался медным звоном в ушах. Волнуясь от сладости мягкого звона, Трифон услыхал лишь конечные слова чьей-то, перекрывающей шум и звон, мерной речи:
— …потому что теперь и ты — часть эфира. Теперь будешь жить-существовать по-настоящему, а не только в пустых словесах и незначащем теле. Будешь, как Я… Нет костей и мяса — нет греха. Есть эфирное тело — есть возможность образовать вечное и неплотное тело после воскресения. Новое бытие тебе сегодня приоткрылось. А ты? Про посторонние вещи думаешь, ненужным мечтам предаешься…
От этих слов и от счастья собственного минутного всемогущества Трифон вдруг ощутил: тело его рвется на куски и на части, а сам он нисходит, умирает. Боли не было, однако страшная жалость к себе уходящему вдруг резанула, как плохо закрепленным лезвием бритвы по щеке.
Чтобы от ощущения надвигающегося небытия избавиться, Трифон с головой нырнул в поток, с виду медленно, но внутри самой себя стремительно крутившейся карусели эфирного мира.
