Слепецкий: Прямо по Пушкину.
Я: Все так говорят.
Это когда я сказал, что меня зовут Евгением, а тебя Германом, а он улыбнулся и очень доброжелательно прокомментировал: «Прямо по Пушкину». А я, недолго думая: «Все так говорят». Как пощечина – бац! Нет, это правда, все так говорят, когда я говорю, что меня зовут Евгением, а моего друга Германом, но мог же я, черт меня дери, промолчать, ведь получилось, что такого в высшей степени незаурядного человека, каковым, несомненно, является Дмитрий Ильич, я поставил в один ряд со всеми остальными. Думаешь, не услышал? Не заметил? Нет! Слепецкий все слышит! Слепецкий все видит! Ведь он же – писатель! А от одной мысли о том, что было между мной и Валентиной Ивановной, от одной только этой мысли у меня темнеет в глазах! Я действительно подумал, поверил (себе), что Валентина Ивановна влюбилась. (В меня.) Подумать только! Готов был от счастья по крышам бегать. Как Карлсон. (Единственное, что меня оправдывает – имя, которое она произнесла дважды или трижды, прижимая мою голову к своему животу. «Женька, – говорила она, – Женька!» – Не ищи оправдания! – Не ищу, просто вспомнил…) И этот человек смеялся над Цыцей, когда она приняла собаку за кошку! А ты горе за счастье принял, вот горе-то! Не-ет, за такое десяти мало, тут надо пятнадцать лет ежедневно расстреливать! Пулей «дум-дум»… А как я подал Неписигину руку? Говорил же себе, слово давал, клялся: не подам, и – подал! (Как в Саудовской Аравии: «с отсечением руки»!) Вот какой у тебя друг, старик, стреляй в меня, ежедневно стреляй! А настрелявшись, прости. Или хотя бы постарайся понять… Ты пойми одно – дело тут вовсе не в ножичке, хотя и в нем тоже. (Нет, это какая-то мистика – мой «Victorinox», одна сплошная мистика!) Пойми, старик, «оформили» они меня или «не оформили» – сути не меняет, как ни крути, с моей стороны это было бы предательство. И меня совершенно не волнует, что меня не стали бы искать и мне ничего бы за это не было, – меня волнует, что было бы за это Валентине Ивановне? Нет, не мог я оставить Валентину Ивановну, тем более в том плачевном состоянии, в каком она в тот момент пребывала. Согласись, с моей стороны это было бы подло, и на моем месте, я уверен, ты поступил бы точно так же, причем без моих сомнений и колебаний, – ведь я уже готов был бежать, хорошо, что ножичек заставил меня остаться. Без него я отсюда не уйду. Но ты здорово, гениально, красиво все придумал, почти как граф Монте-Кристо! И про Дашу тоже неплохо придумано, хотя и жестоко, но тут, я понимаю, придумывал на ходу, экспромтом, а всякий хороший экспромт, как говорят англичане, требует как минимум двухнедельной подготовки. Говоря о моей Даше гадости, ты справедливо рассчитывал на то, что я тут же выскочу на улицу, чтобы морду тебе набить, что и говорить, придумано лихо, однако ты не учел одной маленькой детали, а, как говорят теперь уже французы, – бог в деталях. Нет, ты все придумал талантливо и живописно: профессию проститутки, клиента, наркотики (хотя с наркотиками явно переборщил – за время нашего с Дашей знакомства она даже рюмки вина не пригубила). Но допустим, я тебе поверил (допустим!) и про профессию ее (про «Иры», кстати, я тебе рассказывал, мог бы и свое что-нибудь придумать. Некогда было? Понимаю), и про клиента – рыжего хама, и про все такое прочее, но, поскольку ты не собачник, никогда собак не держал и даже их не любишь (?!), ты и представить себе не можешь, что главное существо в доме каждого собачника – его собака, на первом плане всегда она. Ты еще не понял, о какой детали я говорю? Тотошка! Что же ты о нем ни слова не сказал? Не заметил? Рыжего хама разглядел, а Тотошку «не приметил»? Да он каждого входящего в дом мужчину облизывает с головы до пят! Оценивая твои слова трезво, скажу прямо: это был удар ниже пояса. Но в рамках правил. Потому что ты пошел на это «за други своя». Но вот за что при первой же встрече я потребую от тебя извинения, так это за «обыкновенную хохляцкую дрянь». Знаешь, старик, что это такое? Не обижайся, но это – обыкновенный фашизм! Вспомни, как в минуты доверительных бесед ты рассказывал мне о своих детских страданиях, когда в твоем родном Харькове тебя во дворе и школе дразнили фашистом. Решил отомстить? Не поздно ли, старик? Так вот… Сидя перед закрытой дверью, перетирая, как муку, между большим и указательным пальцами левой руки всю свою жизнь, я все больше и больше утверждался в мысли о том, что сажать меня не за что. Ежедневно вот так расстреливать – сколько угодно, но не сажать. Виновен, но неподсуден. НЕ-ПОД-СУ-ДЕН! Кстати, я недавно прочитал в «Литературной литературе»… (Ты не читал? Ну да, ты же не читаешь «эти интеллигентские сопли». А зря!) Так вот, с одним интеллигентным человеком случилась одна неприятная история. (Вот уж кто действительно попал под каток!) Не заплатил в трамвае за проезд. Ученый, два года зарплату не получал, за проезд до места работы в трамвае не платил, и вдруг – на тебе – контролер! «Платите штраф». – «Денег нет». Милиция, протокол. «Платите штраф». – «Денег нет». Милиция направляет протокол в суд, судья вызывает его повесткой раз – игнорирует, два – игнорирует, на третий (все, между прочим, по закону) судья дает санкцию на арест. В наручники и в Бутырку! А судья (это тоже между прочим) – не какой-нибудь там Угрюм Бурчеев, судья – женщина, мать, и всё с этим связанное сострадание у нее в крови, но выше всего, конечно, закон. Посадили, и сидит. Сколько-то он там просидел? Месяц? Два? Три? Во всяком случае – не больше. Но какую же «Литература» подняла бурю! (В стакане воды.) «Свободу Юрию Деточкину!», «Руки прочь от русского интеллигента!» (если я утрирую, то совсем немного) – примерно такие заголовки аршинными буквами печатались на первой странице данного издания на протяжении нескольких номеров. Я просто покатывался со смеху, когда читал! (Хотя человека жалко.) Но! Если ты интеллигентный человек, ты уж, будь добр, плати в трамвае за проезд. А денег нет – ходи пешком. А если для тебя это неразрешимая дилемма, значит, ты человек не интеллигентный. И если попал в Бутырку по справедливости, к справедливости не взывай! Хотя, повторяю, я искренне ему сочувствую, ничего хорошего там нет, туберкулезом заразиться – раз плюнуть, палочка Коха висит над твоей головой, как дамоклов меч, но «Литература» взывала именно к справедливости, и я именно про справедливость сейчас говорю! Опять отвлекся… Так вот, к утру (когда муки фактов в мешке моей жизни совсем не осталось) я сделал следующий вывод: сажать меня не за что. Моя Женька абсолютно права – ни разу в жизни я не проехал в общественном транспорте зайцем. (Кстати, откуда она это знает? Этого я ей не говорил. Женька, Женька, ты знаешь обо мне всё!) В нетрезвом виде на улице я появился всего один раз в жизни и тогда же понес за это наказание – провел ночь в КПЗ. (Помнишь, в наши студенческие годы я, ты, Федька Смерть и негр Мустафа, который, когда напивался, плакал и жаловался: «Ох, обрусел я, обрусел» – помнишь, как мы напились? Да помнишь, конечно помнишь!) Взяток я не беру (хотя, по правде сказать, мне их никогда не предлагали), нал с пациентов за прием в клинике не принимаю – только через кассу… Что еще? Нецензурно не выражаюсь даже в собственном туалете, так что не за что! «Так что не за что» – подвел я под утро итог своей мозговой атаки, но тут же мой внутренний голос резонно возразил: «Не за что, а сидишь. В Бутырке. В общей». Факт, от которого не отмахнешься. «Золоторотов Е. А.» – было написано на «Деле»». Как, откуда они узнали, что я – Золоторотов Е. А.? Я стал искать и, ты представляешь, – нашел! Подпись. Моя подпись. Подпись начальника лесопилки о выделении погорельцу кубометра теса, как ты остроумно шутишь. Не рассказать, как я с этой подписью боролся, даже правой рукой пытался расписываться – бесполезно. (Если судить по подписи, какие все-таки в моем характере скрыты амбиции!) И тогда я приучил себя в обязательном порядке после своих, как Женька говорит, финтифлюшек писать внизу в скобках расшифровку: (Золоторотов Е. А.). Это давно вошло у меня в привычку, и в той своей «докладной записке», которая во всех отношениях является хотя неудачной, но шуткой (скобки круглые, скобки квадратные, скобки фигурные), я сначала расписался, а потом, естественно, расшифровал. Вот вам и «Золоторотов Е. А.»! Ты понял? Нет, ты понял, как просто раскрывается ларчик? (Который, кстати, я сам и закрыл.) Но это еще не всё, далеко не всё! Самое главное! Я понял, что я неправильно считал. Надо было не вперед, а назад. Сам того не ведая, охранник мой мне это подсказал. Дело в том, что, когда он вел меня к общей и у меня буквально ноги подкашивались, я остановился, а он: «Вперед!» – и в спину концом дубинки, я как рванул, а он: «Назад!» Возможно, это мне как раз подсказало, что считать оставшуюся до двухтысячного года тысячу дней надо не вперед, а назад. (Сами подсчеты я провел уже в общей, когда муку жизни перетирал.) Ты помнишь, когда я считал в камере Слепецкого, вышло, что день этот был осенью, хотя я явственно помнил, что была весна, но математика – наука точная, с ней не поспоришь, и я, скрепя сердце, согласился. А дело-то в том, что я неправильно считал (не Лобачевский, права была Алла Рафаиловна), я считал вперед, а надо было – назад! То есть девяносто восьмой и девяносто девятый годы мы считаем так же: триста шестьдесят пять и триста шестьдесят пять, итого – семьсот двадцать, то есть семьсот тридцать, отнимаем их от тысячи, остается двести семьдесят. (Сего года, как любят здесь говорить.) Так вот, я считал их от первого января – вперед, и получалось – осенью, а надо от тридцать первого декабря – назад (двести семьдесят-то остается!), и получается, как я явственно помнил – весна, весенний день. Но этого мало, что весенний день, это был день, ты не поверишь, именно пятое апреля! Сего, сего года! День, который их всех так интересует! Ты видишь, сколько открытий я сделал всего за одну ночь? Хотя моей заслуги тут никакой, просто на полную катушку заработал мой закон всемирного понимания (он же закон всемирного непонимания). Раскрутился маховик, теперь только держись. Я даже вспомнил, куда делись деньги и почему я пошел не направо, а налево. Потому и пошел, что они – делись! Это когда фоксиха Луша в Трехпрудном переулке ощенилась. Причем там еще одна собака была, но я ее не видел, ее заперли в соседней комнате, какой-то крупной породы, все время в дверь ломилась, любопытствовала, а звали ее… звали ее… вот именно – Груша! Груша и Луша – рифма, благодаря ей и вспомнил. Хозяева их, муж и жена, наперебой объяснили мне, что Луша названа в честь Лушки из «Поднятой целины», а Груша в честь Грушеньки из «Братьев Карамазовых», чем сразу меня к себе расположили, правда, как зовут самих хозяев, я уже не вспомню. Он излишне волновался, мужчины в такие моменты всегда излишне волнуются, она вела себя гораздо более сдержанно, что, опять же, для женщин характерно. Кажется, он, сам говорил, был детдомовский и Груша – его первая собака в жизни, он еще сказал: «Первая и последняя» – и многозначительно посмотрел на жену. Между тем фоксиха ощенилась пятью здоровенькими фоксиками, и, тесно прижавшись друг к дружке, они припали к щедрой материнской груди. Радости хозяев не было предела: муж тут же предложил «это дело отметить», он, кстати, был выпивши, а жена – «просто попить чайку», из чего я сделал вывод, что он неравнодушен к спиртному, и она с этим его неравнодушием борется. Между прочим, очень интересная семья и очень интересный разговор состоялся. Она сказала замечательную фразу, которая мне запомнилась: «Бог не дал нам детей, но мы счастливы в собаках». Правда замечательно? А он, между прочим, собирается написать роман, в чем я совсем не уверен, потому что он не только не писатель, но по-настоящему даже и не читатель – эпилог «Войны и мира» до сих пор не прочел. Но тему интересно сформулировал. Я спросил: «Ну и про что будет ваш роман?» – а он ответил: «Про то, как один интеллигентный человек пошел защищать демократию и встретил Бога». Он был в девяносто первом у Белого дома и схожие с моими чувства испытал. Кстати, и в девяносто третьем он тоже там был, правда, не знаю, в каком качестве и на чьей стороне… Но интересная, в самом деле, пара, совершенно друг на друга не похожие: она – коренная москвичка, как она сказала: «Мои предки жили в Москве до пожара восемьсот двенадцатого года», – большая, спокойная, как копна, как пшеничная копна, стоящая где-то на лесной поляне, а он – черный, нервный и острый, как опасная бритва, которую взял в руки и не знает, что в следующий момент с ней сделает, нет, он совсем не похож на писателя и вряд ли у него что получится… Как я понял, он детдомовский, он сказал: «Она (жена) все знает о своих предках до седьмого колена, а я даже о своей матери ничего не знаю. Я не понимаю, что такое – любить мать». И еще почему они мне запомнились – потому что они очень-очень разные, даже еще более разные, чем мы с Женькой, а вот живут, и хорошо живут, «счастливы в собаках». Но роман он, конечно, не напишет… Тема сложная, непривычная, да и не его она. Вот – не его она! Теперь про деньги… Согласно действующим расценкам, данный вид услуг населению (с выездом на дом) является одним из самых дорогих, а сейчас, когда цены растут, как на дрожжах, даже неудобно называть сумму. Но приходится. Как говорится – со вздохом. Я вздохнул и назвал сумму: «Пятьдесят тысяч. Рублей». Хозяева Луши и Груши, однако, не смутились, и женщина решительно протянула мне денежную купюру. Я сосчитал нули и посмотрел на цифру впереди. Это было не пятьдесят тысяч, а сто[36]. А дальше произошел следующий диалог:
