На переменах мне названивал и названивал Игоряша.
— Нюся, как дети?
— Хорошо, Игоряша.
— А ты как?
— А я просто отлично.
— Правда?
— Кривда.
— Нюся… Ты меня простила?
— Отвянь, Игоряша, у меня перемена десять минут.
— Я позвоню на следующей, можно?
— Нельзя. На следующей я собираюсь позавтракать.
— Конечно, конечно, Нюсечка! Хочешь, я тебе хлебушка с медом привезу? Мама мед купила…
— До свидания, Игоряша. Съезди лучше поработай. Денег к лету заработай.
— Бегу, Нюсечка! Всё, целую! А ты меня целуешь?
— И я тебя целую, Игоряша. Не звони только больше, у меня дел много на переменах.
— Ага, ага… Я так тебя люблю!
На следующей перемене он звонил снова, мешая мне разговаривать с детьми, завтракать, готовиться к уроку.
— Нюсечка, Нюсечка, Нюсечка…
— Если ты будешь трезвонить по пять раз за перемену, я отключу телефон.
— Нет, нет, я не буду… Всё, целую!
После четвертого урока ко мне подошла Роза.
— Ой, как хорошо, что ты сама подошла! — обрадовалась я. — А то у меня к тебе дело.
— У меня тоже, — загадочно улыбнулась Роза. — У меня день рождения на этой неделе. Придешь?
— Конечно. Приду, с удовольствием. Скажи, куда, когда и во сколько.
— Куда? — Роза слегка удивленно посмотрела на меня. — В столовую. В пятницу, после уроков.
— А, понятно.
Действительно, с чего это я решила, что Роза пригласит меня к себе домой? На запретную территорию ее свободы и одиночества? Или не-одиночества. Только никого ее жизнь не касается, в том числе меня. Ведь она «Не Бежала Ни К Кому, Аня!». И никто ее не ждал, прислонившись к аккуратному «фордику», и не смотрел влюбленными глазами…
— Да, Роза, приду, конечно. Что тебе подарить?
— Издеваешься? — Роза засмеялась. — Что хочешь, то и дари. Можешь ничего не дарить.
Да нет уж, Ваше Величество, как же Вам ничего не подарить… Обидно ужасно. Глупо и обидно. Но вместо того чтобы обижаться, я все набиваюсь и набиваюсь к Розе в друзья.
— Ты коньяк пьешь?
— Я вообще не пью! — Роза гордо вздернула голову. — Ты что? Могу пригубить на празднике, и всё.
— Да я не в этом смысле… Ладно. Слушай, я о другом. Я хочу детей перевести в другой класс, в параллельный.
— Почему? — быстро спросила Роза.
Сказать? Она застегивается на все пуговицы, сверху донизу, а мне — раскрыться, полезть со своей откровенностью? Нет.
— Просто учительница невзлюбила Никитоса. Грозит ему колонией.
— Но он, кажется, мальчик у тебя такой… — Роза выразительно подняла брови, — бурный.
— Бурный, но не настолько. Он хозяйственный, послушный…
— Ясно. От меня ты что хочешь? Я к младшей школе не имею отношения.
— Нет, ничего не хочу, Роза.
— Да ты не обижайся! — Роза положила мне на плечо руку, похлопала тяжело, по-мужски. — Просто не грузи меня своими проблемами.
— Извини.
— Ничего. Если плохо мальчику, переводи, конечно. Он у кого? У Гусаковой? У Юльки?
— Ну да.
— Так она же в декретный отпуск скоро уходит!
— В смысле?..
— В смысле — в декретный отпуск! Ань, ты что, не заболела? Чудная какая-то сегодня…
— Так быстро, не может быть…
— Что — «быстро»? Не поняла. Слушай, извини, потом, ладно? Мне всех еще пригласить нужно. Побежала, — сказала Роза и величественно, но стремительно поплыла дальше по коридору, кому-то кивая, другому грозя кулаком, здороваясь, отвечая на ходу. И красивая, и страшная одновременно, в каком-то необыкновенном платье, на тонких изящных ножках, улыбающаяся, улыбающаяся…
Игоряша не замедлил позвонить.
— Нюся? — встревоженно спросил он. — Где ты? Звоню, звоню, ты недоступна.
— Знаешь, сколько раз мы с тобой сегодня разговаривав?
— Нюсечка…
— Игорь, значит, все-таки кое-что получилось у тебя с Гусаковой твоей?
— В смысле? — насторожился Игоряша. — С Гусаковой — это с Юлей?
— В смысле, поздравляю. Да, с учительницей моих детей. С Гусаковой Юлей. Ты, кажется, погорячился, но обратного пути нет.
— Нюся, ты о чем?
— А ты о чем, Игоряша? Зачем ты мне сорок раз сегодня звонил, если твоя Гусакова, кривая, хромая, картавая и очень к тому же подлая баба — беременна?
— Ой… — сказал Игоряша и отключился.
Может, он не знал? Ну ладно, теперь узнал.
В одиннадцатый «А» я вошла уже не настолько грустная. К чему мне грустить о том, что апрель, что жизнь идет мимо, что есть где-то на свете мой идеал, оказывается, которого я больше никогда не увижу, что всё вообще как-то не так? Что мне грустить? Нечего. Я ведь объясняла Игоряше — все комплектующие на месте, о чем грустить? Две руки, две ноги, зубы свои, без очков можно обходиться пока, а также — чудо-близняшки, разные, прекрасные, любимейшие, а еще развалюшка на шести сотках, зато земляника в траве и чистый воздух, речка рядом, старая любимая квартира, где прошло детство, где жили, любили друг друга и нас с Андрюшкой и умерли мои родители, полки теперь вот прибитые, БСЭ стоит на месте. О чем грустить? Даже моя вечная тяжесть, моя вина, мой упрек — Игоряша — вроде как пристроен. То есть у меня за минусом. Можно вычесть из моего полноценного счастья такую огромную тяжесть. И счастье станет еще больше и прекраснее.
— Анна Леонидовна! Мы будем сегодня писать тесты? — Саша Лудянина, сегодня красивая, с новой прической, в отглаженной белой блузке, была похожа уже не на ученицу, а на ведущую центрального канала.
— Будем. Быстро. А потом поговорим.
— Хорошо, — за всех сказал Громовский.
Надо же, не слышала от него раньше человеческого слова. Или ругань, или какие-то подзаборные словечки, а тут — «хорошо»! Я вопросительно посмотрела на него.
— Да, — засмеялась Саша Лудянина, поймав мой удивленный взгляд. — Илюша собрался на журфак. Теперь у него литература в приоритетах.
— Вот это здорово… Ну хорошо. Пятнадцать минут на автоматизацию ваших мозгов — на тестирование, а потом поговорим о «Мастере и Маргарите».
— Я как раз хотел спросить, — сказал Громовский, привстав и поправив ярко-синий галстук с продернутой серебряной ниткой, словно извивающейся змейкой, — вот вы вопрос задавали на дом, устный, подумать, насчет темы совести в романе. Мы будем обсуждать?
Я посмотрела на Громовского. Причесался, оделся, побрил пробивающиеся усики и куцую бородку. Глаза бегают, когда сталкиваешься с ними — тот же хамский взгляд, но теперь еще заискивающий. Час от часу не легче. У меня — апрель! У меня Игоряша скоро рожает на стороне. Я встретила, чтобы больше никогда его не увидеть, свой потерянный идеал мужчины. Я недовольна собой. Со мной не хочет дружить Роза Нецербер. Мне нужно выдирать близняшек из их дружного веселого класса, где Никитос — бесспорный лидер, а Настьке удобно и уютно, выдирать, пока Юля Гусакова будет вынашивать на своих кривых ногах ребенка от Настькиного любимого папы и моего полумужа. Зачем только я, скрепя сердце и сжав зубы, пускала его два раза в месяц все эти годы? Зачем разрешала томиться около себя? Портить мне все отпуска? Не топтался бы рядом, может, и Андрис Левицкий раньше бы появился. Или не может. Нет. Все происходит так, как происходит. Я никогда не хотела и не мечтала ни о каком Андрисе. У меня всё есть. ВСЁ. Не станет Игоряши — и слава богу. Воздух чище будет. Настя пострадает и перестанет. Никитос меньше хамить станет. Никто не будет сопеть около меня, то смеяться без причины, то плакать, теребя бородку, заглядывая мне в глаза с укором.
— Анна Леонидовна? Сдавать тесты?
— Вы так быстро их сделали? — Я взглянула на часы.
Да нет, это я так долго размышляла, апрель у меня или не апрель. И чего мне хочется в этой жизни больше всего. Дружбы, любви. Поменьше мыть грязный пол. Желательно, чтобы он мылся как-то без меня. Отдыхать во Франции или… не знаю. Там, где очень красиво, чисто. Не думать, хватит ли денег до конца месяца. Ну что еще? Чтобы не болели дети. Чтобы не болела я сама. Остальное у меня есть. Есть любимый брат — мой тыл, моя опора. Брат, который взял и нарушил мое чудесное внутреннее равновесие. Верю, что из самых лучших братских побуждений. Если бы он не послал ко мне этого мифического «мастера» Андриса, похожего на разведчика из советского фильма про школу внешней разведки (кстати?..), если бы он не смутил мое сердце… Чем? Аккуратным ровным носом с сильно очерченными ноздрями и смеющимися глазами — я даже не успела понять, какого цвета? Поняла только, что не ясно-голубого. Чем еще смутил? Загадочным иностранным именем? Ботинками и английским дорогущим пальто? Я знаю дорогие вещи, вижу, всегда умудряюсь выбирать в магазине то, за что мне никогда не заплатить. Нет, не этим. Тем тайным звуком, удивительной тональностью, совпадающей с моей, внутренней, тональностью. И еще тем, что он чем-то похож на Павлика, которого я любила со второго класса до того страшного дня в Эфиопии. И несколько лет после этого. И также тем, что я просто ищу красоту и гармонию во всём. И страдаю от несовершенства мира и несоответствия гармонии — если вижу его в своем лице, в Игоряшином, и не только в лице, а вообще, везде…
