— Анна Леонидовна! — Саша Лудянина зачем-то вышла к доске и шагнула ко мне. А, она собрала тесты. — Открыть окно?
— Ты имеешь в виду, что я отвлеклась, не думаю о вас? Да, отвлеклась. Окно открыть. За окном апрель. Пусть влетит в класс. Апрель, я имею в виду. У нас же литература? Можем позволить себе немного романтики. Да. Поговорим о «Мастере и Маргарите». Илья, ты хотел что-то сказать.
Громовский кивнул, встал. Подумал и вышел к доске.
— Я написал небольшое эссе.
— Тезис — контртезис — два доказательства? — улыбнулась я.
— Как положено…
— Давай-давай, читай. Или лучше расскажи.
— Хорошо, я постараюсь, — вежливо сказал Илья. — Я начинаю, господа.
— Громовский, ты здоров? — скривился Миша Овечкин, которому явно не нравилось новое поведение Громовского, собственно, как и старое. Соперничество их никуда не девалось.
— Овечкин, успокойся! — обернулась к нему Саша. — Тебе не сдавать литературу в таком объеме. Пусть выскажется.
Громовский метнул на нее бешеный взгляд, но ничего не сказал. На Овечкина даже не обернулся. Коля Зимятин, как обычно, сидел с благожелательным и внимательным видом и барабанил пальцами по столу. Не собраться ли мне? Не вернуться ли в класс? Апрель апрелем, но уроки провести нужно, особенно в одиннадцатом.
Я заставила себя сосредоточиться на том, что говорил Громовский, растягивая слова, то и дело поглядывая в свою бумажку.
— Понтий Пилат, при всем своем величии, — трусливый человек, который всегда будет мучиться от того, что он совершил…
— Илья, отложи пока свое эссе. Скажи, что такое совесть?
Громовский удивленно посмотрел на меня:
— Так я же сейчас всё рассказал.
— Ты рассказал про тему совести в «Мастере и Маргарите». А теперь просто расскажи, что такое совесть.
— Давайте вы не будете ко мне цепляться! — сказал Громовский сквозь зубы. — Я же за все извинился.
Да, правда, Громовский недели две назад подходил, оглядываясь, надеясь, что никто не слышит, и просил прощения. Роза советовала мне заставить его извиниться перед всем классом, но я ее не послушала. Наверно, напрасно. Ведь другие дети думают, что после того, как он себя вел (даже не зная про историю с Никитосом), я с ним как ни в чем не бывало разговариваю.
— И правда. Не хочешь извиниться в присутствии всего класса?
— Нет. — Громовский крепко сжал губы.
— Вот это и есть совесть. Или ее отсутствие. Это трусость. Это подлость.
— Я? Вы… Я… — Громовский не знал, что сказать.
— Илья, не мучайся. Никто ничего не понял, — негромко сказала я. — И всем по большому счету наплевать. Но если ты хочешь идти в журналистику, ты можешь быть и подлым, и трусливым, но четко отдавать тогда себе отчет в этом. Иначе никакие папины деньги не помогут тебе поступить. А если помогут, то все равно не удержишься.
— Я на платное иду!
— И что? А другие, талантливые, успешные, уже печатающиеся, тоже на платное идут. Ты не думал об этом? Или за тебя сверху еще миллион в год будут платить?
— За него и три будут платить, — подал голос Овечкин.
Громовский рванулся было к Мише, но я остановила его за руку. Илья рывком освободился, чуть не оторвав себе рукав.
— Потом, мальчики, в коридоре. Или лучше за забором школы. Деритесь себе на здоровье.
— Вам наплевать? — прищурился Миша Овечкин.
— Мне наплевать с высокой колокольни, — подтвердила я.
Оля Улис смотрела на меня очень внимательно, вся залитая румянцем, как обычно, или даже чуть больше. Я ведь так говорю, что разлетается на весь класс. Мне все равно, мне на них наплевать… Нет, не на всех. Избирательно.
— Мне избирательно наплевать, Оля! — ответила я ей на вопрос, который она никогда не решилась бы мне задать. — На сволочей только наплевать.
— Я — сволочь? — взвился Громовский. — Народ, ну вы видели! Я вообще тут распинался…
— Ну кто тебе сказал, Илюша, что ты сволочь? — К нам, мягко ступая, — зашла Роза. — Я давно уже стою под дверью, разговариваю по телефону, и все слышала.
— А я-то думаю, — засмеялась я, — что у меня в голове, что ли, твой голос? Ваш, в смысле, Роза Александровна!
— Да-да, Анна Леонидовна, да-да. И в голове должен быть мой голос, и в пространстве всей школы… А сказали вы все правильно. Кому сволочи нужны? Никому.
— Мы вообще-то тему совести обсуждаем, в романе «Мастер и Маргарита», — объяснила я.
— Счастливые! Мне бы так! А я пришла сказать, что завтра у вас диагностическая по физике. Пришла сейчас телефонограмма из города. Так что, друзья мои, про совесть поговорите и начинайте вспоминать всё, что не выучили по физике. Адьёс! — помахала она мне рукой. — Всё идет в нужном русле! Даже Громовский — в галстуке!
— Цвета индиго, — ухмыльнулся Миша Овечкин. — Он думает, что это свечение его несуществующего мозга.
— Ох, как остроумно, Овечкин! — захлопала Роза. — Слушайте, как не зайду в одиннадцатый, прямо — вшивый домик. Бу-бу-бу, зу-зу-зу, и друг друга грызете, и Анну Леонидовну. Успокойтесь уже! Сейчас школу закончите, в институт не поступите, вот тогда взвоете! А пока, два месяца, посидите счастливыми.
— Я поступлю, — упрямо пробубнил Миша.
— И я! — вскинулся Громовский.
Я посмотрела в окно. День в самом разгаре. Из двора соседней, младшей, школы раздавались веселые крики. Мне показалось, что я различила хохот Никитоса. Вот как бы сделать так, чтобы никто не ругался? Чтобы короткую, мучительно короткую жизнь прожить, улыбаясь, будучи любимой и всех любя? Так невозможно? Так не бывает? Так жестоко придуман мир. Кто-то ест кого-то и этим сыт. Или кто-то выхватывает еду у кого-то. Или стул из-под кого-то. Или выбивает почву из-под ног. А по-другому не получается. Органическая жизнь развивается в борьбе за выживание. Если не можешь бороться — милости просим — в скит. В миру, среди людей, иначе не получается. Даже если я всех люблю, найдется тот, кому не понравится моя борода, скажем. Нет бороды? Челка. Очки. Остроумие. Робость. Всё, что угодно.
— Ан-Леонидна! Вы как-то сегодня чрезмерно задумчивы! — прокомментировала Роза мое состояние и, погрозив кулаком всем сразу, вышла.
— Да, — кивнула я ей вслед. — Да. Задумчива и печальна. Апрель. Пишем в этой связи короткое сочинение. Сколько минут осталось?
— И тест, и сочинение? — возопил кто-то.
— Короткое. По стихотворению Гумилева «Жираф». Все читали? Нет? Саша, найдешь быстро в планшете, прочитаешь вслух?
— Что, мы читать не умеем?
— А вас что, много, Громовский? За себя только говори. Да, так, как Саша — не умеешь читать. Не то видишь, не то слышишь.
— Саша, Саша… — забубнил Овечкин.
— Выйди тоже, будете читать по строфе.
— Да пожалсста… — Овечкин пошел к доске, ставя ноги в раскоряку. — Вместо того чтобы готовиться к ЕГЭ… Клоуны приехали… — Овечкин замотал головой, замычал, скорчил рожу и стал уже совсем, чудовищно некрасив.
— Бесплатный цирк, детский сад… — Громовский яростно сдернул свой галстук и швырнул его в сумку.
— Недолго музыка играла, да, Илюша?
— Да! — проорал он. — Да я вообще сейчас уйду и больше не приду!
— Уходи, — пожала я плечами. — Время не трать чужое. Бери портфель и уходи.
— Вам не объясняли, что нельзя выгонять учеников с урока?
— Не объясняли.
— А тебе не объясняли, Громовский, что ты не в частной школе учишься, что в классе еще двадцать пять человек? — Саша с ненавистью посмотрела на Илью.
А ведь так хорошо начиналось занятие. Я виновата. Я не смогла удержать. Громовский пришел в галстуке, с эссе, вызвался отвечать… Как быть? Как его вернуть в прежнее состояние? Он срывает, как обычно, весь урок. Или… или же это я срываю урок? Я не могу управлять детьми? Лариску, которая легкой бабочкой порхает по коридорам школы, дети воспринимают всерьез, слушают, боятся, уважают, а меня, умницу-разумницу, по-прежнему — нет?
— Илья, тебе — особое задание по сочинению, раз у тебя литература профильная.
Он посмотрел на меня с не меньшей ненавистью, чем Саша только что смотрела на него. Я слышала все его слова: «завиляла хвостом», «давай-давай, посмотрим, как ты крутиться будешь». Но он ничего не сказал. Достал галстук из сумки, с сомнением повертел его, сунул обратно. И спросил:
— Какое задание? Только я стихотворение не помню.
— Так мы его сейчас прочитаем, — постаралась я сказать как можно нейтральнее и тверже. И — дружелюбнее. Представляя, что я — Роза. — Читайте, — кивнула я Саше и Мише, стоящим у доски с планшетами. — По две строки читайте.
— «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв…» — начала Саша.
— «Послушай, далеко-далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф», — продолжил Овечкин, пожав плечами. — Не понимаю.
