Знала Елена, впрочем, и то, что родители Ани были людьми достойными — и оба, хотя и никакими диссидентами не были, а были тишайшими институтскими преподавателями, однако, в самые махровые времена пару раз твердо отказались, несмотря на настоятельные требования, вступить в КПСС — хотя от этого впрямую в тот момент зависела их карьера, — точно так же, как и мать Елены, когда ей предлагали в институте возглавить кафедру при условии вступления в партию — отказалась наотрез, а это и вправду в то время был маленький подвиг.
Ссорились Елена с Аней не прекращая: и главным образом из-за того, что Елене как-то все время казалось, что Анюта себя принижает: «мы, мол, люди маленькие, от нас ничего не зависит».
Давая всем учителям едкие прозвища и меткие определения — Анюта, тем не менее, никогда не решилась бы высказать вслух протест против даже самой вопиющей несправедливости, живя по принципам «воспринимай мир таким, какой он есть» и «ну что ж поделаешь — на то они и есть, чтоб нас мучать; а мы на то и есть, чтоб нам мучиться».
И все-таки — с кем, как не с аналитичной Аней, с таким буйным наслаждением можно было вдвоем, все занудные уроки напролет, сидеть и азартно разгадывать загадки по лингвистике из сборника для университета — и легко высчитывать какое-нибудь простенькое число «капхига» на никому не известном аборигенском наречии — или перекраивать русские слова на зулусский лад! А как-то, в далеком, доисторическом, детстве, года четыре, что ли, назад, когда их класс повели на экскурсию в Пушкинский музей (тыкать пальцами в фальшивые мумии и всякую прочую египетскую мертвячину), Аня вместе с Еленой отбилась от стаи — забрели в гораздо более интересный зал — и вдвоем минут сорок, застыв, завороженно простояли напротив дивных импрессионистических туманов и расплавленных, мокрых, ярко-малиновых огней и живых отражений — на благоуханном цветущем углу дождливого парижского бульвара — то отдаляясь от картины, а то приближаясь, щурясь — и, наоборот, расфокусируя глаза, заходя с разных боков; а тем временем, злющая, беременная учительница по литературе (подрабатывавшая зачем-то, прямо перед родами, классной руководительницей) — вместо того, чтобы дождаться их в фойе, или попросить кого-нибудь их разыскать — в приказном порядке вывела весь класс под ледяной дождь и заставила мокнуть и ждать двух громко проклинаемых ею отщепенок во дворе Пушкинского, — специально, чтобы когда Елена с Аней вышли с крыльца, на них набросилась с руганью вся тридцатиголовая свора. Сама-то училка, гадина, сразу преспокойненько раскрыла над собой зонт.
Забавнейшим, очень ярко характеризовавшим Аню казусом, было то, что умная — с организованным холодноватым умом Анюта, щелкавшая на раз, развлечения ради, вместе с Еленой институтские задачки по «занимательной математике», однако кротко приписывала свои тройбаны по школьной математике почему-то не стервозности бездарной крикливой скотины-учительницы, отбивавшей вкус от предмета — а собственной убогости.
И — очередной парадокс — любовь, с какой Анюта рассматривала ветки вербы весной, и удивительная, художественная тонкость, с какой она выбирала всегда для Елены подарки на дни рождения: по удвоенно сложному принципу (не так, как выбирала Елена: «Что бы мне самой хотелось получить? С чем бы мне было всего жальче расстаться — то и подарю!» — а по невероятному, почти магически угадывающему: «Что бы ей хотелось получить?»). Душа, да еще какая, в Ане, несомненно, была — хотя душа настолько робкая, что Елена просто в ярость приходила, видя, в какой почти непроглядываемый кокон Аня эту драгоценнейшую душу поглубже утрамбовывала — как бы никого своим и без того кротчайшим существованием на свете не стеснить.
Дома Аня несла какое-то гигантское количество оброков и барщины — и, помимо уборки квартиры, исполняла какие-то неимоверные, бесчисленные ритуальные походы в прачечные, ателье, чистки одежды, сберкассы и прочие увлекательнейшие заведения — по жесточайшему расписанию, отменить которое приравнивалось бы к преступлению (в то время, как Анастасия Савельевна с Еленой подобные мелкие дела делали исключительно по вдохновению — и вдохновения на уборку, например, дома, не бывало, обычно, никогда) — так что, времени на то чтобы вздохнуть свободно и подумать чего же она, уникальная Аня, действительно хочет в жизни — у нее как-то и не оставалась — а она всё гнала и гнала себя покорно (и даже с каким-то умильным оправданием подобных порядков) по этому замкнутому кругу.
Как-то раз, Анюта в гостях у Елены ела борщ — фирменный, великолепнейший борщ Анастасии Савельевны, с белилами рыночной сметанки и с накромсанной зеленью; Елена, ненавидевшая есть гущу, разумеется, быстренько выхлебала у себя из тарелки всё самое вкусное — и, отложив в сторону бурые водоросли отварной свеклы — попросила у матери добавку; Аня же, педантично съев все, включая буряк, после обеда тихонько (как будто только и ждала повода к продолжению экзистенциального спора) Елену попрекнула:
— Вот так ты во всем, подруга, — ты ешь только то, что тебе хочется. А то, что не хочется — в сторонку откладываешь. Но существуют же все-таки обязательства в жизни! А я вот специально сначала ем то, что мне меньше нравится — а потом уже…
Елена разоралась на нее так, что — счастье еще, что Анастасия Савельевна вышла уже в этот момент к соседке:
— Аня, что за бред! Вот и ты так во всем! Вот у тебя есть — сколько? — семьдесят, восемьдесят — или даже, может статься, гораздо меньше — лет жизни, за которые ты должна максимально себя, понимаешь — себя, а не кого-то другого, себя — вот себя — реализовать — делать именно то, что ты действительно любишь, то, для чего создана твоя душа — а ты вместо этого будешь только сидеть и жевать бурую гущу из какого-то превратно понятого чувства долга!
Был, впрочем, предел и Аниному смирению: ее родители, так же, как и мать Елены, никогда не соглашались платить поборы за тошнотные школьные завтраки (единственным сомнительным развлечением в буфете было смотреть, как угристый Захар в очередной раз незаметно и молниеносно подсунул развернутый творожный сырок под приземляющиеся на стул формы Русланы — через секунду, когда Руслана с визгом вскакивала — сырок превращался в архитектурно раздавленный слепок зада с отчеканенным рельефом хлопчатых колготок). На завтрачной переменке Елена с Аней оставались в блаженном затишье, одни — из всего класса, со своими трепетно упакованными домашними бутербродами и яблоками — в привилегированном «первом отделении» сортирного клуба благородных девиц.
Дьюрька, развалившийся сейчас на их парте обоими локтями, перекрутившись с переднего ряда, был, наоборот, абсолютно всеяден — веселой трусцой бегал каждый день со всем табуном в столовку, где буфетчицы тетя Груня и тетя Кася, не прячась, играли в футбол выпавшими из бидона тефтелями, вылавливали их с полу из-под нависающего прилавка мыском туфли или ручкой поварешки и ловко пристраивали очередному страдальцу на тарелку, — но, не в пример Ане, явно был избалован дома донельзя — в карман за словом не лез и, уж когда заводился, — как сейчас (дался ему этот ХХ съезд!) — то орал на весь класс.
— Дьюрька, а вот посмотри, какая у меня есть милая бумажка! — Елена извлекла из олдового пластикового пакета (с которым уже давно вместо портфеля ходила в школу) текст Декларации прав человека, который она, хоть и впопыхах, кривовато, лепестками, но успела-таки сегодня, за завтраком выкоцать маникюрными ножницами из «Литературки». — Вот, Дьюрька: достаточно, по-моему, только разок прочитать — и становится как-то сразу по контрасту понятно, что никаких «недочетов» и «перегибов» не было — сам принцип коммунизма преступен — коммунисты изначально строили государство на совершенно противоположных, анти-человеческих принципах — поэтому и декларацию эту они никогда соблюдать не будут.
— Ну не скажи… Ленин все-таки был прогрессивный лидер и добивался позитивных целей… — занудил было Дьюрька своими газетными безлично-обобщенными оборотцами, казавшимися ему, почему-то, высшим экстрактом мозговой деятельности человечества — и вдруг разглядел заголовок, захапал моментально бумажку и улегся пузом на их парту. — Ух ты! Я такую же штучку хочу! Подари мне, а! А я тебе за это каждый раз «Московские новости» почитать давать буду!
— Ты мне их и так каждый раз читать давать будешь, — смеясь, выдрала у него из рук листик Елена. — Нетушки, декларацию я вставлю в обложку дневника — и буду учителям почитать давать.
Выяснилось тут же, что Дьюрька, как и она, оказывается, коллекционирует хулиганские фотографии, которые появляются в передовицах «Известий» каждый раз, когда Горби ездит по стране или встречается с «трудовыми коллективами». Разухабистый фотограф «Известий» — благодаря неуёмной, буйной Горбачевской жестикуляции на публике, — то и дело подхватывал момент, где, из-за плоскости фотографии, казалось, что Горби в толпе то вставляет кому-то палец в ноздрю, то подталкивает поощрительно кого-то указательным под подбородок, то щипается, то делает уж совершенно неприличный знак, то танцует с кем-то Святого Витта.
