– Я тоже еврей, – сознался я исследователю.
– У тебя же волосы не черные, – по-свойски поправил меня Шляпин.
Тогда я показал ему анкету. Это его ошеломило.
– Вот это да! – промямлил Шляпин и сел. Видимо, задумался о будущем – ведь и алгебру, и геометрию он списывал у меня.
Меня бил школьный хулиган дылда Калмыков, солидно приговаривая:
– Мне один человек советовал евреев убивать.
Анатолий Николаевич Шарапов, наш классный руководитель и учитель литературы, задавал на дом пропущенную в хрестоматии четвертую главу "Тараса Бульбы" Гоголя, посвященную еврейскому погрому, а потом вызывал меня пересказывать перед всем классом.
Таких эпизодов в памяти много, они портили жизнь, но основной фон создавали не они. У меня были прекрасные школьные друзья, они и до сих пор мои друзья. Жизнь была многообразна: лыжи, коньки, плаванье, радиолюбительство, оловянные солдатики, умные семинары для школьников – при Физтехе, при МГУ. Я гонял на велотреке, правда, без особых успехов, но совсем не по вине пятого пункта. Мы с моим другом Лешей Яковлевым были лучшими учениками нашей школы-восьмилетки. Выводить в отличники из трех восьмых классов было больше некого, и Анатолий Николаевич клацал зубами, как промахнувшийся волк, но сделать ничего не мог – так решил педсовет. Яка он тоже ненавидел, не помню за что.
Мы окончили восьмилетку, и нас взяли в лучшую в окрестностях десятилетку, которая набирала в девятый и десятый классы отличников со всей округи, а потом гордилась процентом поступивших в вузы. Тут-то мы с Яком попали в такую атмосферу, которая раньше, наверное, была в старших классах гимназии. Шестьдесят пятый – шестьдесят седьмой годы, девятый и десятый классы. Театр на Таганке, «Современник», «Новый мир», «Юность», Окуджава, Галич, Высоцкий, процесс Даниэля и Синявского, письма Лидии Чуковской Шолохову и Эрнста Генри Эренбургу – все это было наше. Тут же молодой Василий Аксенов, смерть и рассекречивание имени С.П.Королева, Солженицын.
Кстати, отца моего приглашали в школу для политинформации по Даниэлю и Синявскому. Он часто, сильно картавя, произносил слово «двурушничество», но успеха у моих вольнолюбивых одноклассников не имел.
При всей вольной жизни мы настойчиво готовились к поступлению в институт, особенно вторую половину десятого класса. Для меня это был первый серьезный антисемитский фильтр, к тому же мне могла помешать очередная израильская агрессия, вызвавшая возмущение всего советского народа, и двойной (сразу десятый и одиннадцатый классы) выпуск предыдущего шестьдесят шестого года, заметно повышающий конкурсы.
Куда поступать, было в общем-то ясно – в технический. К гуманитарному образованию отбили охоту Баба Паня, Прасковья Петровна, которая вместо истории барабанила номера съездов, и Ирина Сергеевна, учительница литературы, которая думала, что "трюфли, роскошь юных лет" – это конфеты. А из технических я хотел на Физтех и ходил в физматшколу при Физтехе, а если не на Физтех, то все равно, куда "берут".
Все знали, что в некоторые вузы вообще "не берут", например в МИФИ, а про Физтех говорили разное. Мы с Яком готовились без репетиторов, в соответствии с собственными воззрениями. Я совсем не решал задач, полагая, что знающий теорию любую задачу решит. Скорее всего, как я потом понял, не натаскавшись на физтеховские задачи, я бы на Физтех все равно не поступил.
В общем, на Физтех я идти испугался. Одна наша знакомая, почти родственница, работала в Институте связи и сказала родителям, что институт это очень хороший и без особых ограничений, а родители сказали об этом мне. Я пошел в этот институт на физическую олимпиаду для школьников, стал ее победителем, а дальше уже само пошло в направлении Института связи.
Школу я окончил так себе, с одной «пятеркой» по физике и одной «тройкой» по химии. Вольная жизнь все-таки помешала. К тому же я пустил по школе шутку, что "химия – это наука Кать и Клав, автокать и автоклавов", и наши химички Екатерина Алексеевна и Клавдия Ивановна всерьез обиделись. Почти всю первую половину десятого класса я был занят подготовкой к новогоднему спектаклю, в котором был Снегурочкой. Костюм мой состоял из отцовой голубой нижней рубашки, на которую мама нашила снежную оторочку из белого полотна, парика с косичками и кед пятидесятого размера с белыми бантами. Я был длинен и худ, а Дедом Морозом была Таня Горюнкова, полная и на две головы ниже меня.
Текст был собственный, злободневный. Световые и музыкальные эффекты были на уровне, с элементами вольнодумства. Пели песни Юлия Кима и Высоцкого, острили и даже, несмотря на двухмесячные репетиции, импровизировали. Спектакль имел успех. Гром грянул, когда я принес домой оценки за полугодие. Отец объяснил, что он и раньше знал, какое я ничтожество, но что я такая сволочь, он понял только сейчас. Не то чтобы отец озаботился моей судьбой из-за плохой успеваемости, скорее он почувствовал полную свободу. Ведь оскорблять и ругать домашних ему хотелось всегда, а тут такая возможность.
«Ел» меня отец основательно, и где-то в марте я попытался это прекратить, бросить школу и уйти из дома. Но сначала надо было устроиться на работу. Этого мне сделать не удалось – ученика десятого класса работники отделов кадров принять не имели права, посылали сначала в комиссию при исполкоме и говорили, глядя на мои заштопанные на коленке брюки: "Там объясните, какое ваше материальное положение". В исполком я не пошел, это было бы позором, который мог ударить рикошетом по отцу.
В школе я доучился и сдал экзамены в Институт связи, набрав на четыре балла больше, чем нужно было для поступления – пятнадцать вместо одиннадцати на трех экзаменах. Кроме того, тогда сдавали химию, экзамен, оставшийся от хрущевского лозунга "плюс химизация народного хозяйства", и сочинение, но эти экзамены, тоже хорошо мною сданные, в счет не шли, как "непрофилирующие".
Учился весело и легко, только один раз сильно болел на первом курсе. На втором курсе пришел на кафедру антенн и так стал антеннщиком. Наверное, потому, что антеннщики – самые гуманитарные из всех радиоинженеров.
Теперь, когда пришли новые люди, и среди них Гриша Явлинский, Яша Уринсон, Боря Немцов, Боря Березовский, Вова Жириновский, люди моего поколения, стало видно, что сплошного фронта антисемитизма не было, отдельные личности прорывались и сейчас вышли в первые ряды, то есть когда-то пооканчивали университеты и нашли работу в серьезных местах. Кое-кто, наверняка, по блату, но не все. Нужно было пробовать, ведь силы были, да и связи родители, если б захотели, нашли бы. Это я сейчас так думаю, а в то время я понимал, что дерзать не надо, меня не примут, опять же и родителям спокойней и меньше расходов.
Конечно, уровень притязаний нашей семьи был невысок. Автомобиль, хорошая бытовая техника, сырокопченая колбаса – на такие вещи даже не замахивались, однако в некоторых ситуациях фасон держали. Отец считал, что должен работать только в международном отделе центральной газеты, и был период, когда он сидел без работы, а семья без денег, пока не нашлось подходящее место. Брат мой через шесть лет после меня окончил школу и поступал на факультет журналистики МГУ, готовился с репетиторами, хорошо сдал экзамены, но конкурс среди школьников был очень силен, поступали сыновья Юрия Никулина, писателя Бакланова и еще несколько детей могучих родителей, которых приняли даже с меньшими, чем у Алеши, баллами. Отец ходил к декану Засурскому, добивался справедливости, и Алешу хоть на вечернее отделение, но все-таки взяли на журфак. Были и другие взлеты, в основном, потом, а тогда, в год моего поступления и всеобщего возмущения израильской агрессией, был выбран Институт связи, в котором я честно проучился пять лет.
Внешнее несоответствие моих родителей наверняка имело внутренние причины, биологические корни. Они ссорились до неприличия в любое время и в любом месте, где их настигал приступ взаимной ненависти: дома, на улице, в гостях. На даче в последнее время они даже выходили кричать на высокое крыльцо, чтобы полнее разоблачить друг друга перед соседями. Правда, к моему удивлению, никакая ссора не вызывала отмену запланированного мероприятия – насмерть разругавшись перед выходом из дома, они тем не менее отправлялись вместе в гости или в театр.
Эта пара не должна была иметь детей, но дети были. Когда-то цыганка предсказала матери, что у нее никогда не будет дочерей, а на вопрос "почему?" просто ответила: "Ну, не бывает у таких баб, как ты, дочек".
Первый сын моих родителей умер младенцем. Второй, то есть я, был довольно хилым мальчиком. Хоть я всю жизнь занимался спортом: плаваньем, трековым велосипедом, водным туризмом, лыжами, но это на энтузиазме, сил и дыхания не хватало никогда.
В детстве у меня болел живот, и мне на Сахалине вырезали аппендикс, как оказалось, напрасно – воспаления не было. Потом, к двенадцати годам, проявилась болезнь легких, которая меня вскорости и доконает. Мама устраивала меня в разные больницы на исследование, но диагноза так и не поставили.
