В детстве у меня болел живот, и мне на Сахалине вырезали аппендикс, как оказалось, напрасно – воспаления не было. Потом, к двенадцати годам, проявилась болезнь легких, которая меня вскорости и доконает. Мама устраивала меня в разные больницы на исследование, но диагноза так и не поставили.
Вскоре после зимних каникул на первом курсе я заболел всерьез – откашливался противными зелеными сгустками, лежать не мог совсем, ни днем, ни ночью, одним словом, пропадал. Мама добилась госпитализации в институт туберкулеза. Там меня продержали два с половиной месяца, установили, что туберкулеза нет, нашли эффективный антибиотик, который продается в каждой аптеке, а потом выгнали за нарушение режима. Дело в том, что я сдавал летнюю сессию первого курса, лежа в больнице – мама потихоньку приносила мне одежду, и я ехал в институт на экзамен, а потом снова отдавал маме штатский костюм – в туберкулезном институте было строго. После сдачи последнего экзамена, а их было четыре, плюс штук шесть зачетов, мы со школьными друзьями это дело отметили, и они меня засунули в окно палаты на высоком первом этаже уже в ночное время. А на следующий день меня изгнали. Да, по правде говоря, если бы меня и оставили, что делать со мной дальше докторам было неясно. Зато в течение многих лет мне выдавали в институте туберкулеза выписку из истории болезни с записью о нарушении режима, а я 25 лет продержался на том простом антибиотике, и только недавно пришлось искать новый.
Сдав сессию, я поступил хорошо, и родители решили меня поощрить – купить мне часы. Мы отправились с отцом на Арбат, сначала на Старый, в магазин «Часы». Там нашлись очень симпатичные часы за 27 рублей. В принципе, остановившись на них, мы решили сходить в "Малахитовую шкатулку", еще там посмотреть. В этом магазине на Новом Арбате я увидел часы, которые полюбил с первого взгляда – на черном циферблате были три золотых концентрических кольца, такие красивые и солидные. Мне редко что нравилось из вещей, а эти часы понравились. Они стоили 40 рублей. Цена не очень высокая, попадись они нам сразу, отец бы мне их купил, но тут была альтернатива. Мы пошли назад, потом вернулись в "Малахитовую шкатулку" – отец не хотел на меня давить, все-таки меня же награждали, но я чувствовал, что ему жалко 40 рэ. За время этих переходов я созрел, то есть убедил себя в необходимости покупки более дешевых часов – стал объяснять отцу, что более дорогие часы нельзя будет взять с собой на летний отдых, что цена не определяет качество и другую подобную муть. Мы в третий раз пошли на Старый Арбат и купили часы за 27 рублей.
Если бы я не ломал себя, а просто сказал папе, что хочу часы за 40, он бы, наверное, купил бы мне их и меня бы больше уважал. А так ни он, ни я не получили удовольствия от этой покупки.
В это лето мама придумала командировку в Карпаты и взяла нас с братом. Ивано-Франковск – Коломыя – Яремча – таков был наш маршрут. В Яремче мы обосновались – сняли комнату у Евдохи, и к нам приехали мои школьные друзья Як и Сашка с матерью. Образовалась московская колония из шести человек. Мы пили красное вино, чешское пиво из железных бочек, ели черешню и питались как на убой. По утрам бегали и купались в ледяном Пруте. Я, правда, после бега некоторое время откашливался.
Оставив дам в Яремче и взяв вместо них местную девицу, мы совершили восхождение на Говерлу. Мы – это трое восемнадцатилетних орлов, мальчик двенадцати лет и семнадцатилетняя девочка, с коей мы только что познакомились. Тропа, по которой все забирались на эту высочайшую вершину Восточных Карпат, напоминала городской бульвар и нам не понравилась. Мы выбрали себе особый путь и, конечно же, чуть не заблудились.
К счастью, восхождение окончилось благополучно. Мамы встретили нас внизу и снова стали кормить, поить и ухаживать за нами.
По случаю маминого приезда районная газета поместила на одной полосе ее портрет, а на другой напечатала мамин рассказ. Это дало повод Евдохе, выписывавшей эту газету и каждый день видевшей маму, заметить: "Така вэлика пани, а не мает, шо одэть на ноги!"
В это время я был очень близок с мамой. Наверное, тогда я последний раз был ребенком, которого мама любила и жалела, а я был очень благодарен маме за то, что она разрешила мне собрать всю команду. Отца с нами не было, никто никого не упрекал, не обзывал, не тиранил. Хотя дух отца, конечно, присутствовал незримо: когда кто-то из нас нечаянно за столом разбил евдохин стакан, мать воскликнула: "Все, теперь я всю жизнь не расплачусь!" с таким отчаяньем, что все рассмеялись.
Это была счастливая поездка, мы даже не заметили, что мимо нас шли советские войска в Чехословакию. Мы ехали домой и видели на разъездах эшелоны с техникой и солдатами, а в чем дело, узнали только в Москве.
Больше мы, вот так втроем длительное время, вместе с мамой и братом, не были никогда.
Следующее лето я провел с институтскими ребятами – ездили убирать фрукты на Украину, в деревню Дроновка, о которой мама писала в «Крестьянке», еще через лето мне дали в институте путевку в санаторий, я взял с собой брата, и мы поехали на Кавказ, имея одну путевку и просьбу от папиной редакции пристроить, заодно, и второго сына. Потом на белом теплоходе без билета переплыли в Крым, а вернулись в Москву на третьих полках, убегая от холеры. Следующее лето, это после четвертого курса, я провел в командировке, а после пятого я был уже женатый человек, мы поехали с женой в Гурзуф и сняли комнату, и тут же в Гурзуфе, в санатории, жил Алешка, и мы бегали к нему мыться в душе.
Мой младший брат был очаровательным мальчиком. Когда на его двухлетие мама вынесла к гостям большой фотографический портрет, многие воскликнули: "Лешка!", а остальные, кто смотрел не только на лицо, но и на пожелтевший фон старой фотографии, сказали: "Не Лешка!" Никто не угадал, кто это был, а это был наш папа. Брат был очень похож на отца-младенца, а потом сходство с отцом прошло. Я, наоборот, сейчас похож на взрослого отца, а в детстве был похож на маму.
Алеша был покрепче, чем я: не писался, меньше простуживался, в спорте добивался лучших результатов – если я с трудом доползал до третьего разряда, Алеша выполнял нормы второго. Правда, у него тоже болел живот, ему тоже сделали операцию аппендицита, тоже напрасно – воспаления не было.
Алешку отдали уже не в ближайшую школу, а нашли языковую. Прошел он туда по конкурсу, хотя на вопрос "Чем ты увлекаешься?" ответил, не задумываясь: "Жуками!" Учился он хорошо, проблем с этим не было.
В классе, примерно в третьем, отцу, пришедшему на родительское собрание, сказали, что у Алеши расстроена нервная система – он начинает плакать, если чувствует, что получит «четверку», а тем более «тройку», трясется от любого пустяка, чреватого домашними осложнениями: от замечания в дневнике, от невысокой отметки и т. п. Попросту говоря, производит впечатление забитого ребенка. Папа пришел потрясенный – он не предполагал, что его обращение с домашними может как-то проявиться во внешнем мире, хотя он тиранил нас с братом и бил довольно регулярно. Надавать тумаков, схватить, бросить с силой на кровать и сказать матери про плачущего сына: "Забери свое дерьмо!" – это было обычным делом. Экзекуция сопровождалась словесным поносом с обязательным пожеланием: «Чтоб ты сдох!» Ругал нас он всегда и за все. Если ругать было не за что, то отец говорил: "Вот видишь, значит, можешь как следует, а не как обычно всегда все испоганишь…" и дальше по сценарию, но уже без рукоприкладства. Маме тоже доставалось.
После того родительского собрания бить Алешку отец почти перестал, а я уже был большой. Отец пытался и на меня возложить часть ответственности за Алешкину забитость. Я до сих пор помню свое удивление от его слов, что я тоже виноват. Мы дрались, конечно, с братом иногда, но отношения были хорошими, и мы любили друг друга всю его короткую жизнь. Я и отвез его в больницу умирать.
Алеша начал покашливать лет в 15, позже, чем я, потом изменения в верхних долях легких увидели на рентгене. Болезнь развивалась также, как у меня. Говорили, что наши рентгеновские снимки были похожи, как снимки одного и того же человека. Началась та же бодяга: пневмония – не пневмония, туберкулез – не туберкулез, а так как наука ушла вперед, то добавилось еще – это муковисцидоз или нет. Все диагнозы отвергали, но, в отличие от меня, не могли найти антибиотика. Пытались лечить сульфаниламидами, а они помогали, даже обыкновенный этазол, но вызывали аллергию. И тут вдруг появилась панацея – простое решение, которое так мило сердцу советского человека. Если легкие больные, то нужно засунуть в горло трубу и через эту трубу промыть больные легкие лекарством. Под общим наркозом через день в течение двух недель. Называлось это "санационные бронхоскопии". Много усилий было потрачено, чтобы положить Алешу в ту единственную клинику, где проводилось это ужасное лечение. После клиники состояние здоровья Алеши кардинально ухудшилось, он стал фактически инвалидом. Лечить его теперь брались только знахари.
