На таксисте была коричневая кожаная кепка. Он сидел, сутулясь, за рулем и читал книгу в дешевом переплете, переворачивая страницы короткими толстыми пальцами с неровными грязными ногтями и черными волосками на костяшках. Заглянув в машину, Бейкс некоторое время разглядывал эти руки и картинку на обложке: голая женщина, а напротив мужчина с пистолетом. «Мало ему в жизни всякой дряни», — подумал он и негромко сказал:
— Привет, умник.
Водитель поднял голову. Он был в очках с зелеными стеклами, будто два отверстия вырезаны в лице. Рот расползся в улыбке, обнажив золотые зубы.
— Бьюк, старина! Как дела, дружище?
— Порядок. А ты?
— В норме.
Водитель потянулся к ручке, отпер дверцу, и Бейкс забрался на заднее сиденье. Гангстерский роман полетел в ящичек на приборной доске. Заурчал мотор, и Бейкс, подавшись вперед, сказал:
— К Томми махнем, что ли?
«И впрямь жизнь как в комиксе, — думал он, борясь со сном, — разъезды украдкой, записки в тайниках, кодированные телефонные звонки». Допросы и камеры пыток шагнули с экранов сегрегированных кинотеатров в реальный мир. Обыватели, как за соломинку, хватаются за видимые признаки покоя: субботние вечеринки, любовные интрижки… Бейкс вспомнил ожоги от электродов на руках заключенных. За внешней обыденностью пряталась паутина, проглядывала зловещая тень паука. Исчезали мужчины и женщины. Секретная полиция бросала их в зарешеченные камеры, в квадратные комнатенки, где даже на чашках казенная печать «Департамент общественных работ». Это мир тонкогубых, розовощеких мужчин с извращенным умом, насмешливыми глазами, дубовыми кулаками; мир электрических орудий пыток; мир, где дни и ночи без сна; мир воплей и стонов…
— Ну как живешь, Бьюк? — спросил водитель.
— Так себе.
— Не знаю, что будет с этой проклятой страной, — водитель опустил козырек на ветровом стекле. — Моя старуха отбарабанила на фабрике двенадцать лет, а теперь ей говорят, что придется уступить должность контролера сборочного цеха какой-то белой сучке. Всюду белые командуют — не продохнуть!
— Ты только теперь это заметил?
— Да нет, но когда это задевает тебя лично или твоих близких, то на все смотришь по-иному.
Они проехали мимо порта и железнодорожного депо. Бейкс полулежал на сиденье, поглядывая то на встречный транспорт, то оборачиваясь назад. Очень хотелось заснуть. В машине сон нахлынул на него жаркой истомой, но спать нельзя. Он привык быть начеку и только в совершенно надежном месте позволял себе расслабляться— как лиса в норе, ящерица под камнем. Впрочем, и тут полной уверенности не было. Враг может быть неподалеку, может быть повсюду и не быть нигде.
Он почти не слушал трескотни водителя, слишком устал, чтобы думать и отвечать, только вставлял время от времени «да» и «нет».
Они свернули с набережной, взлетели на эстакаду и оказались в прокопченном районе, где тесно лепились друг к другу фабрики, склады, гаражи. Пересекли окружную дорогу и вскарабкались вверх, на зады трущоб. Казалось, будто здесь прошли бои. Исчезли целые кварталы, оставив после себя плоские пустыри.
— Сносят все к черту, — говорил водитель.
— Ага, — сонно отозвался Бейкс.
— Понастроят домов для белых, — сетовал водитель, — не клоповников, а многоквартирных небоскребов. Я в газете читал. Как же так, ведь мы здесь жили без малого сто лет.
У стены были свалены ящики из-под бананов с облезлой надписью: «Бомбейская фруктовая компания». Два маленьких оборвыша копались в придорожной канаве. Женщина с нечесаными волосами трясла одеяло из окна дома, будто подавала кому-то знак на пустыре. Тут и там со щербатых стен беззвучные голоса бросали дерзкий вызов: ДОЛОЙ РАСИСТСКУЮ ТИРАНИЮ! СВОБОДУ НАШИМ ВОЖДЯМ!
Они ехали по главной улице города призраков, вдоль тенистых тротуаров, под ветхими железными и деревянными балконами. Витрины лавчонок, покинутых хозяевами во время исхода, глядели пустыми глазницами на захламленную, залитую солнцем мостовую. От былых полчищ покупателей не осталось и следа; редкие прохожие будто уцелели после катастрофы. На провисших балконах были натянуты веревки для белья, крест-накрест, как оснастка призрачных кораблей; дырявые штаны болтались на солнце, подавая сигнал бедствия. У входа в кино какие-то люди слонялись под афишными досками, нелепо пестревшими на фоне грязно-серой обваливающейся штукатурки. Кое-где крошечные кафе еще цеплялись за жизнь, вопреки всем превратностям судьбы, как огневые точки на последней линии обороны, и пыль покрывала пожелтевшие карточки с меню. Но рыбные ряды были заколочены. Двое мужчин в майках курили на перевернутом ящике, подставляя спины желтому солнцу.
В машине было душно, и Бейкс ослабил галстук, расстегнул воротничок. Он чувствовал, как пот, будто кровь, струится по груди; слипались от усталости глаза.
— Думаешь, мы когда-нибудь победим, Бьюк? — спрашивал водитель.
— А? Что?..
— Думаешь, мы победим?
— Непременно, — ответил Бейкс, зевая. Все его мысли были о подушке. Хоть бы водитель помолчал; Бейксу в этот момент было не до политики, не до сопротивления, не до революции. Он мечтал об одном — немного поспать. Они свернули в узкую улочку с ветхими домами и мечетью, и машина стала у обочины.
— Приехали, — сказал водитель и добавил: — что-то там стряслось. — Голос его стал тихим, натянутым как струна.
Впереди несколько человек скучились у сваленной на тротуаре старой мебели. Двое мужчин грузили скарб на запряженную лошадью колымагу. Бейкс и водитель молча наблюдали за ними.
— Кого-то выселяют, — сказал Бейкс.
Водитель с облегчением перевел дыхание и открыл Бейксу дверцу.
— Ты знаешь дорогу?
— Да, я здесь бывал.
— Ну что же, Бьюк, желаю удачи.
— Пока. Не расстраивайся, дружище. Спасибо тебе.
Водитель улыбнулся, сверкнув золотыми зубами и оправой очков, помахал увесистой ладонью. Бейкс, борясь со сном, стоял на потрескавшемся тротуаре с бумажной сумкой в руках. От рубахи сильно разило потом. Прежде чем войти в дом, он еще раз поглядел на кучку людей впереди.
В центре круга подле груды мебели сидела старуха в дряхлом шезлонге. Латаная-перелатаная парусина протерлась на складках, грязные лоскуты болтались, как сушеные внутренности; в нескольких местах швы разлезлись, и казалось, что старуха вот-вот свалится наземь. Она сидела не шелохнувшись, вперив взгляд в пространство.
По правую руку от нее стояла старая детская коляска, доверху набитая тряпьем, шляпами, стоптанными башмаками. Балетная туфля с облезшей позолотой зацепилась загнутым носком за искореженную колесную ось. Тут же был умывальник с треснувшей мраморной доской, на нем — гора пыльных картонок из-под обуви, шляп, платьев; старинная коробка из-под конфет, на крышке — мужчина в елизаветинском костюме и женщина в платье с рюшем и фижмами. Вокруг громоздилась остальная рухлядь: гардероб с болтавшейся на петлях дверцей и разбитым зеркалом; засаленный комод с облупившейся краской; кухонный стол и еще несколько столиков, на них свален в кучу хлам, копившийся десятки лет несколькими поколениями: засиженный мухами прошлогодний календарь с пышногрудой блондинкой в ковбойской шляпе и подписью «Девчонка из Буффало» на помятой обложке; дагерротип в старинной раме, запечатлевший молодого человека в высоком воротничке, черном галстуке-шнурке, башмаках с блочками, стоящего у кадки с пальмой. На всех углах и выступах мебели — тюки и свертки с барахлом, как на толкучке. Кастрюли и сковороды со щербатыми краями; сломанная швейная машина с надтреснутым чехлом; ночной горшок без ручки; тазы, кувшины, ведра, кресла, матрасные пружины, колченогие тумбочки обступали старуху со всех сторон.
Она была худой, костлявой, со свалявшимися волосами цвета белой шерсти, посеревшей от носки. Но на смуглом изможденном лице с вызовом и достоинством сверкали влажные глаза. Руки покоились на коленях, грубые, узловатые, похожие на спутанные клубки бечевки. Несмотря на жару, она была в потертом пальто, воротник из искусственного меха вылез, как от стригущего лишая.
Колышущаяся толпа глазела на старуху, но она никого не замечала, сидела, сгорбившись в шезлонге, за баррикадой мебели, гордая и неприступная.
На узкой лестнице пахло мочой и протухшей едой. Спертый, прокисший воздух жарко ласкал обнаженные участки кожи. Томми жил в комнате на втором этаже. Бейкс поплелся по коридору мимо безымянных дверей. До него донеслись обрывки танцевальной мелодии, притушенной стенами, и он пошел на звуки музыки. За одной из дверей женщина сварливым голосом распекала кого-то: «Думаешь, я такая дура, что тебе поверю?..» Вот и комната Томми. За дверью громко играла музыка.
Он постучал и стал ждать в плотной, как байка, духоте коридора. Открылась другая дверь, и голый по пояс мужчина вынес полное мусорное ведро. Он пошел к лестнице, оставляя за собой след из клочков бумаги и влажных чаинок. Поравнявшись с Бейксом, он улыбнулся небритым ртом и сказал:
