Ты знаешь, Венич, это ведь только кажется, что писанина – легкая штука. Опять прошел весь день, пока я, как в детском калейдоскопе, связывал в упорядоченные картинки беспорядочные события своей жизни. И я, слава богу, напрочь выдохся и надеюсь благополучно пережить ночь. А там – будет день – будет и пища, как сказано мудрыми. То есть день третий я смогу прожить в гармонии с собой и миром, ощущая спасительную влагу в усталых сосудах…
Спокойной ночи всем!
День сегодня опять солнечный и теплый, необычный для конца сентября. Встаю я с трудом, борясь со слабостью и страшным сердцебиением, – в последнее время без живительного снадобья сердце противно трепыхается прямо в горле, с трудом разгоняя густую ядовитую кровь.
Но сегодня спасительная ампула при мне, как и тонкий инсулиновый шприц.
Руки дрожат над стеклянной полочкой в ванной – страшно пролить хоть каплю моего драгоценного эликсира!
…Та-а-ак, полностью втягиваю тонкой иглой всю влагу, выпускаю струйку вместе с лишним воздухом. Давно не пользуюсь ни ватой, ни спиртом – ненужная проволочка времени, ведь никакое воспаление меня давно уже не пугает! Даже наоборот – всегда пропишут обезболивающее. С радостью жду желанного укола – а раньше, в детстве, я даже анализов крови боялся до паники!.. Все. Теперь посидеть спокойно на краешке ванны, ожидая знакомого и долгожданного «прихода»…
А вот теперь, за чашечкой кофе с моими любимыми «Невскими» сушками, спокойно продолжу неуклюжий пересказ моей неуклюжей жизни!
Что же такого страшного могло случиться в моей внешне благополучной «шоколадной» жизни руководителя-новатора, преуспевающего деятеля на ниве просвещения, главы дружной молодой семьи и творческого коллектива? Видимо, то, чего и следовало ожидать… Но, как всегда бывает, именно этого мы с Алькой и представить себе не могли. Точнее, я не мог.
Не мог вначале, когда еще только зарождался в обычной средней школе коллектив «Веснушки» и невыносимо было слушать «карканье» жены, как я его называл, – дескать, кто «одобрил» эту танцевальную программу, «ты что, самый умный», «за тобой никто не пойдет», «дети этого не потянут» и тому подобное. В то время мне так важна была ее поддержка, ведь мне и самому все виделось новым, неизведанным и пугающим! А ее критика сразу вызывала отчаяние, неверие в себя, «полное рукоопускание», как говорила сама Алька, когда дочери не давались уроки.
Тогда, Венич, еще тогда я выработал тактику, казавшуюся мне самой правильной. Я перестал делиться с женой планами «Веснушки» на будущее, перестал советоваться, как поступать лучше. А рассказывал только о тех событиях, которые давно состоялись, или о тех успехах, которые уже никто не мог отнять у моей «Веснушки». Но говорить о прошлом мне очень скоро наскучило, не хватало ни времени, ни сил после изматывающего дня. Тогда я переключился на дочуру, начал читать и петь ей стишки и песенки, собранные мною для самых маленьких участников «Веснушки». Жена заметила это и в один прекрасный день объявила мне бойкот – замкнулась в гордом молчании. Вот тогда это и началось!
Наше молчание оказалось для меня таким удобным, что я охотно общался исключительно с дочерью. С каждым днем все темы, раньше сближавшие нас с женой, исчезали, и к тому моменту, когда Алька решила меня «простить», справиться с собой я уже решительно не мог. И перестал говорить с ней вообще! Чтобы это не казалось какой-то издевкой, я и с дочкой старался общаться поменьше, и домой приходить попозже. Встревожилась Алька не сразу, вначале пробовала играть в игру – «скажи папе, маленькая, чтобы он не оставлял посуду в раковине». Но в ту игру можно играть тем, кто в самом деле ссорится для смеха! А у меня, едва я приходил домой, «внутренний компьютер» срабатывал на полное отключение. Я в буквальном смысле не мог выдавить из себя ни слова!
А уж за всем этим самым естественным образом последовало еще более страшное: полное отторжение от жены. Я не мог смотреть на Альку, не мог касаться ее, более того – у меня возникло неуправляемое чувство брезгливости. Я не мог даже есть пищу, приготовленную ее руками, так что об общей супружеской постели не могло быть и речи!
Пользуясь моментом ссоры с женой, я произвел кое-какую перестановку. Выделил дочурке «детскую» – небольшую отдельную комнату. Жене купил раскладной диванчик в смежную с гостиной комнатушку. А в гостиной, где все равно никогда не собирались гости, поставил себе раскладное кресло, в котором и проводил практически все время, когда находился дома. Вечером, когда дочь давно спала, я, угнездившись в кресле, допоздна смотрел телик и потягивал заныканный коньячок.
А на ночь раскладывал кресло вдоль стены в гостиной. Едок я неприхотливый, да и питался в основном в лицее, так что кофе по утрам и бутерброд с сыром на ночь оказались вполне по моим поварским силам.
Так и зажили мы, как соседи в коммуналке. Я платил за квартиру и свет, водитель привозил заказанные Алькой продукты. Каждый из нас (в том числе и растерянное чадо) убирал за собой на кухне и в своей комнате.
А когда, вконец отчаявшись, Алька стала препятствовать нашему с дочурой «автономному» общению – меня этим было уже не удержать.
Я окончательно ушел в свой мир, состоявший из красочных, живых, карусельных ночей в мнимодружеских компаниях и мнимолюбовных объятиях, пасмурных домашних утр и единственно спасительного, аскетического целодневного труда в лицее. Так и катилась моя полусемейная жизнь, как машина без тормозов, до тех пор, пока…
…Пока Алька, на грани самого что ни на есть нервного срыва, не сделала роковую глупость. Проходя очередную диспансеризацию в детской поликлинике, они с дочкой посетовали лечащему врачу на появляющиеся у нее временами нервный тик и заикание. Врач неожиданно весьма озаботилась и горячо рекомендовала Алисе устроить дочь в начальную лесную школу.
Дескать, школа санаторного типа, ребенок там на воздухе, под присмотром врачей оздоровится, окрепнет, оторвется от отца-алкоголика. А после начальной лесной, когда обстановка в семье наладится, можно будет устроиться и в обычную школу.
Лета в том предшкольном году ни я, ни Алиса даже не заметили. Я – по причине «пьяного угара», Алька – по причине так и оставшихся тайной бумажных хлопот. Я-то, признаюсь, отсутствие дочери объяснял себе ее жизнью на даче с нашими «бабо-дедами».
Я тоже не терял времени, готовился – с 1 сентября «полностью завязываю», окунаюсь с головой в работу и налаживаю контакты со своей родной кровинкой. Представь, Венич, я даже сам! – закодировался! Наступил сам себе на горло и разом лишил свою жизнь всех радостей. Единственное, чего я так и не смог, – наладить общение с Алисой. Ни общаться, ни смотреть ей в глаза я по-прежнему не мог. Но первого сентября, с сердцем, колотящимся прямо в горле, и противным «сушняком» во рту, целый день мужественно крутился в лицее – отважился и на вступительную речь – так хороши, так талантливы, искренни и благодарны по-прежнему были мои любимые «Веснушки»!
Вечером я притащился без сил домой и при взгляде на яркий девчачий ранец с фломастерами, тетрадками и дневником, приготовленный мной для дочки и оставшийся на прежнем месте, невостребованным, – мне в буквальном смысле «поплохело». Сосуды в мозгу сначала сжались, как перекрученные веревки, а затем кровь с силой выплеснулась в затылок, и глаза застлало красной пеленой.
«Голова загорелась…» – вспомнил я слова нашего старшины на военных сборах, раньше времени скошенного инсультом.
И молча уставился на Альку. Она дрогнула.
– Ну, что же ты хочешь? Ты же ничего не знаешь! Это врачи посоветовали, для оздоровления, да и нервы подлечить. Поучится в лесной школе – а там, глядишь, все и наладится!
Я постарался взять себя в руки. Сам виноват, а жена хотела, как лучше! Винить-то, в общем, некого!
Впервые Алька показалась мне помолодевшей от робости и неуверенности, так несвойственных ей. Глядела на меня она виновато, хоть я и винил одного себя. Возможно, все еще могло устаканиться в нашей совместной жизни, но тут-то и произошло то страшное, что окончательно расставило все точки в нашем молчаливом «общении»…
Мне, собственно, захотелось сесть к Алисе поближе на нашем стареньком диванчике, погладить ее и утешить. Все-таки родные же люди!
Я прошел в гостиную и присел с ней рядом на мое ночное ложе – тот самый раскладной диван. Но, как только оказался совсем близко от нее, увидел ее вблизи, с этим чужим лицом, измятыми щеками и губами, собранными в куриную гузку, – на меня накатила такая волна неприятия, чуждости, какого-то брезгливого отторжения, что я сильно дернулся назад. Даже соприкоснуться плечами не получилось!
В первый раз подобное чувство я испытал в детстве, когда мы с мамой гостили у отцовой прабабушки, толстой, как Карлсон, неопрятной и чужой бабы Вали. Мать бабу Валю не любила, без отца называла «лентяйкой» и «толстозадой», и были-то мы у нее раза два за всю мою детскую жизнь. Но первое детское ощущение брезгливого неприятия чужого «нехорошего» человека осталось связанным с ней на всю жизнь.
