Это было в ДК Газа. Собрали человек пятьдесят, подача картин шла за закрытыми дверьми. И, знаете, некоторые из этих пятидесяти художников благоразумно сняли свои работы буквально перед выставкой… Побоялись. Ведь КГБ тогда уже охотился за участниками квартирных выставок. Сереге Мануйлову сожгли ипритом задницу. Как? Да на стул распыляли. Присаживайтесь, говорят, присаживайтесь, что ж вы стоите, в ногах правды нет… Постойте! – вдруг, как очнулся, Босота. – Ну, а мы-то с вами чего стоим на ветру, как сироты? Вы ведь работали полдня? Слушайте, Захар, не зайти ли нам хотя бы вот в «Пельменную», а? Что-то и я проголодался.
И Захару понравилось, что зашли они именно в простую «Пельменную», и отлично умяли там по две порции говяжьих «Сибирских», с маслом и уксусом, и все это время говорили, не переставая, как будто давным-давно прервались на полуслове и расстались, а теперь нашли друг друга, и наконец-то можно поговорить по душам…
– Да, вам не повезло, бедолагам, – продолжал Босота, держа в огромных руках алюминиевые нож и вилку так же непринужденно и красиво, как держал он в квартире Минчиных серебряные приборы. – Если уж говорить о традиции, вы родились не от мамы и папы, а от дедушки и бабушки…
– Как-то не хочется рождаться от тех дядей и теть, которые нам преподают, – соглашался Захар.
И сразу перебивал, вспоминая что-то, Босота:
– По поводу прерванной традиции. Меня однажды знакомили с ученицей Малевича. Таинственно вели проходными дворами, намеренно петляли, разве что глаза мне не завязывали… Поразило, знаете, то, что они говорили каким-то своим языком, были у них свои коды: «куполообразное пространство, чашеобразное пространство». Разговор, как мистическое действо… Потом в страшной тайне дали почитать дневник Юдина, тот был ассистентом Малевича, записывал каждый урок. Дали под честное слово, что не стану копировать. И что? Это были кропотливые бездарные записи: «Сегодня урок на тему…»
Расстались они поздно, с чувством, что не договорили о множестве вещей, и дна не видно. И назавтра Аркадий Викторович опять зашел в Эрмитаж за Захаром и привел его обедать к себе домой, заметив, что впервые в жизни так распахивается перед незнакомым, в сущности, человеком.
Жил Босота с вдовой сестрой на улице Чехова, за площадью Восстания, в изумительном доме в стиле модерн: кованые перила в парадном, ниши для статуй, широкие пологие ступени с бронзовыми кругляшами для прутьев, с сохранившимся между первым и вторым этажами витражом (томно переплетенные бело-голубые лилии) и плитками на полу, изгрызанными временем; с тяжело вздыхающим старым зеленым лифтом, чугунные дверцы которого закрывались кое-как.
В этой волшебной просторной квартире, увешанной сверху донизу картинами, рисунками и гравюрами, можно было пробыть целый месяц и всего не пересмотреть. Позже, когда стал в доме совершенно своим, Захар иногда просил разрешения побыть в столовой в то время, когда Босота принимал в кабинете очередного клиента, и проводил чудесные минуты и даже часы перед портретом кисти Серова или этюдом Левитана. Только в комнату к Валерии Викторовне дверь всегда была закрыта. Сестра Босоты выглядела несколько заторможенной, будто пребывала под действием каких-то успокоительных лекарств. Во всяком случае, здесь довольно часто приходилось говорить полушепотом: Валерия Викторовна почему-то много спала.
«Отдыхает моя сестрица, отдыхает…» – говорил Аркадий Викторович. И Захар не лез не в свое дело.
Босота бывал всюду, ездил на открытия примечательных выставок и в Москву, и в Ригу, и в Тбилиси; был осведомлен о лучших частных коллекциях, дружил с директорами музеев и галерей, переписывался и с зарубежными коллекционерами. С удовольствием ходил в гости, но мало кого приглашал к себе. Возможно, причиной тому было нежелание афишировать богатейшую коллекцию, в которой встречались не только передвижники, но и самые крупные имена русского и зарубежного авангарда. Впрочем, и здесь были свои, как выражалась Людка Минчина, «домашние персонажи». Дважды Захар сталкивался в кабинете Аркадия Викторовича с необъятной бабищей в мехах, со свинцовыми глазками пустынной кобры.
Босота обмолвился, что Наталья Арсеновна – внучка знаменитого виолончелиста, а предки ее – основатели той самой секты «жидовствующих», история которой тянется из XVIII-го века. Особа всемогущая, добавил Босота (не прояснил, правда – в чем), и его с сестрой «обставляет». В квартире, и правда, мебель была штучная, антикварная, каждый предмет – с биографией и «историческим анекдотом»: когда однажды Захар развалился в низком массивном кресле, задумчиво пощелкивая ногтями по обитой кожей ручке, Аркадий Викторович насмешливо проговорил: «Не столь фамильярно, юноша: не попортьте мебель. В этом кресле еще Василий Львович Пушкин сиживал, когда в Лицей племянника определял».
Едва Наталья Арсеновна ушла, запахнув на телесах лоснящиеся меха, Аркадий Викторович доверительным тоном стал зачем-то рассказывать, что эта дама не проста, ох, не проста: в любовниках у нее – молодой актер Б., но и помимо актера, она ходит в бассейн вылавливать юных мальчиков, до которых очень, очень большая охотница…
– И скажу вам по секрету, Захар… – он дважды ухмыльнулся, как облизнулся, – что она ведь сегодня не зря сюда приходила, а, уверен, на вас второй раз глянуть. Видали, глазки-то оценивающие?
– Как?! – пораженно воскликнул Захар, и его всего передернуло. – Она?! Эта… старая жаба?!
– Ну-ну.. – Босота успокаивающе поднял ладонь, словно придерживая Захара в кресле. – На нее, скажу вам по секрету, очень даже находятся охотники…
– Но ведь это… – тот не мог подобрать слов, и мысленно метался, не зная, как объяснить Аркадию Викторовичу, как передать… и вдруг выпалил: – Это беззаконные!
Босота усмехнулся и серьезно проговорил:
– Захар, в сексе все, что происходит между партнерами, – все законно. Говорю это вам как врач… Впрочем, что ж вы так раскочегарились, друг мой? В этом деликатном деле хозяин – барин. Никто вас насильно тягать не станет…
Захар почему-то в этот вечер ушел от Босоты гораздо раньше, и не то, чтобы разозленный, но огорченный. Тем огорчался, что не смог объяснить, и чувствовал, что объяснения его канут в пустоту.
В тот вечер, выпуская Захара в парадное, снимая множество цепей и отодвигая задвижки, коллекционер как бы между прочим заметил:
– Все забываю вам сказать, Захар: отчего вы бороды не запустите?
Захар обернулся и недоуменно пробормотал:
– Зачем?
Босота задумчиво оглядел его, будто решая что-то кардинальное о внешности молодого человека.
– Ну, да, – наконец проговорил он. – Вам это совершенно не нужно, при вашем-то чеканном подбородке. А я вот без бороды – людей бы пугал.
Захар приостановился и с любопытством спросил:
– Почему?
– У меня, – улыбаясь, заметил коллекционер, – подбородок до того уродливый, что все мое детство и отрочество прошли под знаком ожидания волосяного покрова. Вот, – и он раздвинул волосы торчащей лопатой бороды, и Захар увидел раздвоенную, как копыто, мощную кость подбородка.
* * *
Они были знакомы уже с полгода, когда Захар затащил, наконец, Аркадия Викторовича к Жуке на чай, и та была совершенно очарована: разрумянилась, разговорилась, горячо что-то племяннику доказывала и даже заключила на что-то залихватское пари; и вместе с Аркадием Викторовичем, которого – теперь было ясно – Жука взяла себе в вечные союзники, они оба Захара в чем-то убеждали. Словом, получился настоящий семейный вечер.
– Он такой упрямый! – восклицала Жука, чуть ли не кокетливо. – И ухватки такие винницкие, бандитские. Представляете, узнал, что в комнате соседки стоит наш семейный рояль, зашел и спокойно его вывел…
– Как это – вывел? – удивился Босота, оглядывая хоть и кабинетный, но немалых размеров рояль у высокого окна.
– А вот, как упрямого ишака. Навалился и толкал. И главное – как, как?! Ведь его потому и оставили в комнате, что в дверях застрял!
– Двери снимаются с петель в одну минуту, – заметил племянник. – И рояль выплывает из чужой гавани, под парусами…
– Людмилочка кричала! – сияя, продолжала счастливая Жука, – как зарезанная, кричала, а он сказал ей, что просто убьет ее, и все. Прихожу вечером домой, а у меня стоит мой дорогой, мой любимый рояль! Боже, я чуть с ума не сошла: как будто сейчас дверь отворится, и мама войдет и скажет: «считай, вслух считай, детка! левая очень неровная».
– И соседка не жаловалась в милицию?
– Нет, – спокойно отозвался Захар. – Она мне поверила, что убью. Я очень убедительно пообещал.
Босота расхохотался и воскликнул:
– Да вы – пират, Захар! И правильно, так и надо!
И все покачивал головой, с удовольствием повторяя:
– Пират! Настоящий пират!
Хм, пират… Что это ему в голову взбрело, да еще во сне? Смешное что-то снилось, и грустное, связанное с… дядькой. Да: вроде умирает дядя Сёма, и эти желтоватые длинные космы на подушке, как высохшие водоросли, – почему-то он не давал их стричь, – выглядят ужасно. Руки-плети, со вздутыми венами, серыми и твердыми, будто в них не кровь, а цемент.
