Гордон и его приверженцы спустились с бимы и протолкались наружу. В синагоге вдруг стало тихо. Эльцик Блох подбежал к биме и крикнул вверх, обращаясь к проповеднику с мольбой и в то же время с гневом:
— Продолжайте, ребе, продолжайте!
Раввин послушался его и снова заговорил, но каким-то болезненным голосом. Он закончил свой прерванный комментарий и вернулся к недельному разделу Торы. Однако его речь падала, словно в пустое пространство. Состоятельные обыватели смотрели на пустую биму, и тишина в синагоге становилась все тяжелее, как будто на скамьях сидели мрачные скорбящие.
После гавдалы Цемах зашел к Славе на постоялый двор. В ее комнате было сумеречно. Отсвет снега с улицы освещал стол, выкрашенную в зеленый цвет стену и два медных набалдашника кровати, на которой лежала, съежившись, Слава. Она не спала и слышала, как тяжело он дышит. Она повернула голову и увидела, как он садится на стул. Цемах скрипел зубами и говорил в темноту: все внутренности переворачивались в нем, когда он сдерживался и не отвечал крикуну. Он и сейчас еще ощущает судорогу внутри, камень под сердцем. Но у него не было выбора, он был обязан промолчать. Этот Гирша Гордон — опасный человек именно потому, что уговаривает других и себя самого, что спорит с богобоязненной целью. Такой ложный праведник может разрушить целый мир.
Слава поспешно села на кровати. Мгновение ее нога качалась туда-сюда на краю постели, и вдруг Слава соскочила с нее. Она включила свет и осталась стоять у зеркала, трогая свою правую щеку, помятую и раскрасневшуюся от того, что она лежала, уткнувшись в подушку. Она драла расческой свои растрепанные волосы и говорила в зеркало, что сегодня в синагоге видела, что Цемах умеет смолчать. Он может даже позволить плевать себе в лицо и при этом молчать. Но с ней и ее братьями он вел войну, потому что искал повода уйти из дома.
— Ты говоришь как ребенок, — раздался за ее спиной его усталый голос. — Ты же сама видела, что реб Менахем-Мендл дрожал, как бы мы не вмешались в ссору. Реб Менахем-Мендл закрыл свою лавку в Вильне и оставил там свою семью, чтобы здесь быть главой ешивы. Я несу ответственность за него, за его жену и ребенка, за всех учеников и их родителей, пославших их сюда учиться. Как я могу разрушить ешиву из-за ссоры с каким-то обывателем? Ведь твои братья не закрыли из-за меня свою мучную торговлю.
Постучали в дверь. Вошел Эльцик Блох, измученный и взволнованный. Он вытер пот со лба и заговорил о свояке. Ведь они были свояками много лет, и лишь сегодня он увидел, что все еще его не знает. Но тесть, старый валкеникский раввин, хорошо знает своего бывшего зятя. Тесть дал знать мейсегольскому раввину, что он неважно чувствует себя и потому не придет на его проповедь. Теперь ясно, что тесть догадался, что готовит Гирша Гордон, и не желал при этом присутствовать. Эльцик Блох рассказал, как он переговорил с обывателями, чтобы они собрались после гавдалы на собрание и обсудили условия назначения в раввины реб Арье-Лейба Медовника. Однако после спора в синагоге каждый состоятельный обыватель придумал какую-либо отговорку, чтобы не приходить на собрание.
— В нем есть какая-то темная мощь, в этом Гирше Гордоне, все дрожат перед ним, — вздохнул Эльцик Блох и тут же спохватился: — Да, что я болтаю? Мейсегольский раввин просит вас зайти в его комнату. Скажите ему, реб Цемах, слово утешения. Скажите ему, что он еще станет раввином в Валкениках.
Реб Арье-Лейб Медовник шагал по комнате, не задерживаясь ни на мгновение, даже когда Цемах Атлас и Эльцик Блох вошли в комнату. В расстегнутом лапсердаке, заложив руки за спину, он жестко говорил сам себе:
— Все, что сделал Милосердный Господь, Он сделал к добру![167]
По нескольким причинам ему все равно не стоит менять Мейсеголу на Валкеники. Поэтому он решил, что завтра утром, с Божьей помощью, уедет отсюда. Эльцик Блох начал бормотать, что никто не гарантирован от того, чтобы не выскочил какой-нибудь наглец. Нападали даже на учителя нашего Моисея. Ведь мир говорит, что кроме того, что мейсегольский раввин гений, он еще и человек, который не изумляется никем, а изумляется только тем, кто сеет раздор. Однако реб Арье-Лейб нетерпеливо махнул рукой: он стоит на своем, когда должен вступиться за честь Торы, а за его честь должны были вступиться другие, и он повернулся к главе ешивы.
— Вы, конечно, ответите мне, что вам нельзя ссориться с состоятельными обывателями, чтобы не повредить ешиве. А я вас спрашиваю: почему ваши ученики должны вырасти богобоязненными учеными евреями, если они такие же, как вы, их наставник, который позволяет позорить старого раввина, посвятившего всю свою жизнь изучению Торы? Вашего ответа я не желаю слушать. То, что вы видели, как меня унижали, и смолчали, я вам прощаю. Однако то, что вы видели, как унижают Тору, и не вмешались, да не будет вам прощено!
Эльцик Блох испуганно молчал, как будто был уверен, что проклятие раввина немедленно исполнится. Но Цемах плотно сжал челюсти и молча вышел. Слава стояла посреди своей комнаты обеспокоенная, словно ожидая чего-то дурного.
— Мейсегольский раввин проклял меня за то, что я не вступился за его честь. Я не боюсь его проклятия. Он останется раввином, где бы он ни был. Но если ешива развалится, многие ученики не поедут учиться в какое-то другое место. Поэтому мои ученики дороже мне, чем мейсегольский раввин, — брызнул Цемах злым смешком, и в его глазах горело недоверие старого, испытанного мусарника, который подозревает даже гения в том, что, когда в нем кипит гнев якобы по поводу чести Торы, тот имеет в виду свою собственную честь.
На постоялом дворе у жены директора ешивы в воскресенье сидела Лейча-кухарка. Чтобы выглядеть городской, она посреди зимы нарядилась в короткое черное платьице с фалдами, белую блузку в крупный черный горох и в короткий узкий летний жакетик. Она сидела, положив ногу на ногу, и говорила без умолку. При этом жевала сушеные сливы и шумно прихлебывала из стакана чай. Она уже успела рассказать все про большого варшавского жулика с обделанной физиономией, ее бывшего жениха, и про маленького Виленского жулика, Герцку Барбитолера. Слава ужаснулась истории о том, как табачник шел пешком за санями и умолял свою аргентинскую жену вернуть ему сына. Цемах слеп, он видит только свою мысль и не видит ничего вокруг себя. Однако в последнее время он, вероятно, уже понимает, сколько неприятностей приносит, вмешиваясь в чужие дела. Поэтому он не захотел ссориться из-за раввина. Слава чувствовала, что обязательно должна дать голове отдохнуть от всего, чего она наслушалась с самого утра. Однако Лейча все продолжала щелкать сливовые косточки и молоть языком:
— Мой бывший жених с обделанной физиономией, прошу прощения, рассказывал мне о вас еще до того, как кто-нибудь вас здесь увидел. Пусть он вместе со своей невестой так будет жив, как правда то, что он говорил о вас и о вашем муже. Ваш муж человек благородный. Он относился ко мне как к родной сестре. После этой истории с большим варшавским жуликом и с маленьким виленским жуликом моя мама отказалась работать на кухне. Только ради вашего мужа, чтобы его не обидеть, мы продолжаем готовить для ешиботников. Вы можете зайти и посмотреть, где ест ваш муж и его ученики. Ведь вы наша раввинша. Многие женщины вам завидуют. Такого человека, такого благородного человека непросто найти. У Рони, дочери резника, муж с огромным брюхом и с рыжей бородой. Он приезжает домой два раза в год на большие праздники. Весь год проводит за границей и, говорят, даже не постится в дни постов. У меня такой муж открыл бы головой дверь. А вот Роня деликатная и какая-то странная, она страдает и молчит.
Жена директора ешивы стиснула руками виски и пробормотала, что должна прилечь, она встала с головной болью. Лейча спохватилась: что же она сидит и болтает? Ей ведь надо на рынок закупаться для ешивного котла на обед. Как хорошая хозяйка, она собрала на чайное блюдечко осколки разгрызенных сливовых косточек, продолжая при этом говорить. Она слышала, что эта мразь, Гедалия Зондак, и его дочь, этот кусок мяса с телячьими глазами, требуют от жениха привести главу ешивы на церемонию бракосочетания, чтобы тот произносил благословения. Чтоб они глотнули яду, прежде чем глотнуть вина из свадебного кубка! Пусть реб Цемах идет на первую свадьбу варшавянина, а через пару лет — на вторую свадьбу варшавянина, а через четыре года — на его третью свадьбу, — подвела итог Лейча и, стоя одной ногой уже по ту сторону двери, снова напомнила жене директора ешивы, что той неплохо зайти в дом, где едят ученики ее мужа.
Слава ощутила, что волосы на ее голове стали влажными. Она не забыла, что муж всю субботу за столом резника избегал смотреть туда, где сидели она и Роня. И как эта Роня в синагоге трепетала, боясь, как бы Цемах не вмешался в спор из-за раввина! Ее муж находится целый год за границей, и, говорят, у него есть там другая. Ведь она может любить квартиранта, жена которого тоже живет где-то далеко!
