— Из-за того, что было вчера вечером, тебе надо было пугаться сегодня утром? Про тебя никто не говорил, что ты брал у мейсегольского раввина деньги.
Дети, сидевшие вокруг стола, тоже спорили. В честь Пятнадцатого швата им заблаговременно раздали кусочки жесткого плода рожкового дерева[162]. Каждому из них казалось, что другой получил кусочек побольше. Чтобы утихомирить детей, дед рассказал им, что есть заповедь кормить в нынешнюю субботу птиц. Внуки выбежали во двор дома с хлебными крошками в руках, мужчины остались еще посидеть за столом, а младшая дочь резника пригласила жену директора ешивы в комнату. Они пили там вдвоем чай, ели фрукты и болтали. Слава рассказывала о своих братьях, а Роня — о своих подругах. Вдруг она покраснела и сказала по-детски искренне:
— Переезжайте к нам. У меня две большие комнаты. Одну я могу отдать.
Жена директора ешивы обрадовалась, как будто этот план ей очень понравился.
— А вам не будет тесно? Ведь ваш муж скоро возвращается, не так ли?
Роня улыбнулась жалко и виновато и ответила, что ее муж приезжает домой только на праздники.
Обе женщины видели через окно, как мужчины выходили их дома на дорогу, ведущую к синагоге. Старый реб Липа-Йося топтал снег меленькими шажками, Юдл лениво брел вслед за ним, реб Менахем-Мендл ежился в своем пальтишке. Только Цемах, в широкой раввинской шляпе и в длинном черном пальто, казался выше заснеженных местечковых домишек. Слава смотрела ему вслед с влажным блеском в глазах. «Его жена сильно любит его, гордится им», — подумала Роня, и ей захотелось полюбить Славу, чтобы не возненавидеть ее. Ее Азриэл — тоже высокий, широкоплечий, но только с рыжей бородой. Азриэл не принес бы в дом мальчика, заснувшего над томом Гемары. Его не волнует даже, что он не видит своих собственных детей по полгода.
— Знаете, что мне пришло в голову? — взяла Слава Роню за руку. — Давайте пойдем послушаем нового раввина. Мне любопытно взглянуть на людей вашего местечка.
В длинном полутемном женском отделении синагоги с низким потолком стояли вдоль узких окошек несколько женщин. Раввин уже говорил, и женщины не заметили двух только что вошедших. Те пристроились у незанятого окошка и стали смотреть вниз, в мужское отделение синагоги. Точно напротив них, у восточной стены, стоял Цемах, опершись на стендер, и слушал, повернув голову к проповеднику. На скамье рядом с ним сидел реб Менахем-Мендл. Проповедника, стоявшего у орн-койдеша, не видно было из-за множества евреев, столпившихся на высокой биме, но отчетливо слышалась его напевная речь.
Мейсегольский раввин рассказывал, что благодаря тому, что праотец Авраам расколол полено, чтобы принести в жертву всесожжения своего единственного сына, колена Израилевы удостоились, чтобы для них расступилось Чермное море. Однако море не расступилось, пока евреи не вошли в воду глубже, чем по шею, чтобы они научились полагаться на Всевышнего. А когда сыны Израиля перешли море и запели песнь, дети тоже пели в чревах своих матерей, потому что все видели Шхину. Вот отсюда и происходит обычай кормить птиц в субботу Шира[163], ибо все твари тогда пели вместе о чуде исхода из Египта. Другие говорят, что этот обычай был установлен, чтобы напоминать нам, что Бог, да будет благословенно Имя Его, кормил евреев в пустыне, как пернатых, которые повсюду находят для себя зернышки.
Через окошки женского отделения синагоги высовывались головы в париках и в старомодных шляпках, украшенных перьями. Они были похожи на птиц, рассевшихся на заборе. Однако раввин тут же перестал напевать и принялся произносить запутанный комментарий относительно Пятнадцатого швата. Дом Шамая утверждает, что Новый год деревьев — это первый день месяца шват, а Дом Гилеля[164] упоминает такие слова, как «трума», «маасер-ришон» и «маасер-шейни»[165]. Женщины понимали все меньше. Торчащие из женского отделения синагоги головы начали втягиваться назад, как будто сидевшие на заборе птицы стали разлетаться, когда солнце скрылось за облаком.
Слава услыхала, как резкий, крикливый голос какого-то еврея на биме прервал раввина посреди речи. Когда еврей на биме замолчал, раввин у орн-койдеша ответил ему очень медленно. Он начал снова сначала. Он говорил, что на третий и на шестой год после субботнего года[166] отделяют «маасер-ришон» и «маасер-шейни». Еврей на биме снова перебил его:
— В этом нет ничего нового!
Голос раввина становился все слабее. Сколько раз он ни пытался ответить, еврей на биме перекрикивал его. Слава видела, что мужчины вокруг бимы не понимают, в чем суть спора, потому что они переспрашивали друг друга, по поводу чего там препирательство. От скамей, стоявших у восточной стены, доносились голоса:
— Наглость! Позор! Дайте ребе говорить!
Однако компания, окружавшая крикуна, стоявшего на биме, кричала еще громче:
— Дайте говорить зятю раввина! Реб Гирша ученее десяти раввинов.
Казалось, что синагога раскачивается. В одно из окон падал солнечный луч и рассекал, словно саблей, волосатые раздраженные лица, заливал их медным закатным светом. Слава увидела, что Цемах больше не находится на своем прежнем месте. Он выдвинулся вперед и устремил свой взгляд на еврея, мешавшего раввину говорить. Рядом стоял реб Менахем-Мендл и пытался оттащить его за рукав назад.
— Ваш муж не должен вмешиваться, — громко сказала Роня.
Слава не ответила, в уголках ее рта дрожала победная улыбка. Она уже соскучилась по безумству Цемаха, по его яростному мужеству и силе. Она хотела, чтобы он бросился в огонь и хорошенько обгорел. Тогда он вернется к ней и будет жить только для нее.
Эльцик Блох подбежал к обоим главам ешивы, оттолкнул реб Менахем-Мендла и стал тянуть реб Цемаха за рукав. Цемах дал себя увлечь и стоял уже у ступенек бимы, но каменщик Исроэл-Лейзер загородил ему дорогу. Теперь Исроэл-Лейзер мог выдавать себя за достойного обывателя, а заодно и рассчитаться с главой ешивы, вытащившим из его дома Герцку Барбитолера.
— Может быть, вы думаете, что можете и зятя раввина стащить с бимы? — заорал Исроэл-Лейзер на всю синагогу. — Вы здесь чужой, вы у нас в местечке распоряжаться не будете!
Со всех сторон каменщику кричали:
— Вор! Проходимец!
Цемах двинулся на него, как свинцовая туча, нависающая над головой человека. Роня вскрикнула:
— Ой!
Она совсем забыла, что жена квартиранта стоит рядом. Реб Гирша Гордон обеими руками стал стучать по столу на биме и стучал, пока на минуту не стало тихо. Гордон перегнулся через поручни бимы и тыкал пальцем в директора ешивы.
— В нынешние времена нельзя быть раввином или главой ешивы и стоять в стороне! Тот, кто не выступает против преступников из стана Израилева, тот помогает им. Мейсегольский раввин стоит в стороне в святой войне, которую богобоязненные ведут против светских. И вы тоже, новогрудковский мусарник и руководитель ешивы! У вас тоже есть свои дела с этими греховодниками!
Эльцик Блох махал из-за бимы на свояка кулаками и кричал изо всех сил:
— Поджигатель!
Прихожане пялились на директора ешивы и ждали, что он ответит. Но он смотрел на реб Гиршу Гордона и молчал. Слава хотела, чтобы Цемах бросился на творивших беспорядок крикунов, как он бросался на покупателей в их магазине и на ее братьев, как он ссорился с ней и разрушил их совместную жизнь ради служанки. Однако он не бросался на этого еврея с помятой бородой. Его он боялся. Он боялся, что ему придется покинуть это местечко и вернуться домой. Слава отодвинулась от окошка и сказала Роне с отвращением, что с нее достаточно, она уже устала от этого. Она уходит к себе на постоялый двор отдохнуть. Если Роня хочет, она может тут еще остаться и посмотреть. И Слава вышла из женского отделения синагоги быстрым шагом. Местечковые евреи ссорятся из-за раввина. Разве это ее дело? Пусть дочка резника радуется своему квартиранту Цемаху Атласу…
Реб Гирша Гордон видел, что директор ешивы не отвечает ему, тогда он еще сильнее перегнулся через перила бимы и закричал:
— Реб Йосеф-Йойзл Гурвиц из Новогрудка всегда преследовал каждого раввина, если относительно него имелось подозрение, что он не горит огнем гнева против просвещенцев. Так что если вы не ревнитель веры, вы не ученик реб Йосефа-Йойзла. Вы не настоящий новогрудковский мусарник.
Цемах снова смолчал и не тронулся с места, как будто ждал, чтобы реб Гирша Гордон обругал его еще больше. Только когда реб Гирша отвернулся от него, Цемах вернулся на свое место рядом с реб Менахем-Мендлом, который был растерян и потрясен «сдержанностью» своего товарища.
Гордон и его приверженцы спустились с бимы и протолкались наружу. В синагоге вдруг стало тихо. Эльцик Блох подбежал к биме и крикнул вверх, обращаясь к проповеднику с мольбой и в то же время с гневом:
