Первый отпуск у меня случился лишь через три года. Не то чтобы не отпускали, но вроде как работа требовала присутствия, да и не очень-то хотелось. А тут вдруг потянуло развеяться. На мировые курорты ехать категорически не хотелось, у меня и так здесь был постоянный курорт; захотелось в зиму. Чтобы снегопад, чтобы морозы, чтобы снеговики под окнами дома. Решил съездить на месяц в Москву. Если же и там будет недостаточно холодно — в связи с усовершенствованием столичного климата зимы в Москве бывали в последние годы на редкость тёплые, а порой и бесснежные — рвануть ещё севернее: в Архангельск, в Сыктывкар. Там зимы пока что надо.
Буквально за пару дней до вылета в Москву мы проводили очередную спецоперацию. Обыкновенная рутина, впрочем, обернувшаяся забавным поворотом. Милиция одного из шахтёрских посёлков на севере ЮАССР вступила в перестрелку с группой неизвестных личностей. Те укрылись в небольшой заброшенной шахте, вот уже лет двадцать не эксплуатировавшейся. Должно быть, плохо знакомые с местными особенностями рельефа бандиты предполагали, что смогут выйти по подземным туннелям в безопасное место и скрыться от погони. Но туннели закончились тупиками, и банда стала прорываться наружу через основной вход. Первую атаку с серьёзными потерями в личном составе милиционеры отбили, а от последующих решили отмазаться: в срочном порядке вызвали моё подразделение.
Мы прибыли туда на закате дня и, оценив обстановку, решили выкурить террористов из шахты не дожидаясь прихода ночи. Ночь — это штука ненадёжная, много чего там неконтролируемого может произойти. Осмотрев окрестности, мои ребята обнаружили на железнодорожном разъезде в километре от шахты небольшой состав с мазутом — пять вагонов. Да, в окраинном Союзе ещё добывали кое-где нефть и использовали нефтепродукты для хозяйственной деятельности. И угольная промышленность в отдельных республиках функционировала. Сопровождавший его экспедитор на ломаном русском объяснял, что груз направляется на юг республики, в орденоносный колхоз «Заветы Манделы», однако никаких сопроводительных документов не имел. Такое разгильдяйство, кстати, было вполне характерно для Африки, пусть и советской: и самолёты здесь летали не по расписанию, и меню в ресторанах не всегда соответствовало напечатанному.
На хрена колхозу мазут, да ещё без документов, справедливо решили мои ребята и по заброшенной, но вполне сносной железнодорожной ветке пригнали состав непосредственно к шахте.
— Шайтан! — озвучил предложение бойцов подразделения Бузин. — Есть идея!
Вот уже года полтора ребята звали меня Шайтаном. Я не возражал. Более того, мне это льстило. Всё-таки старое погоняло — оно как родимое пятно: как не выводи, всё равно проявится.
— Пацаны такой расклад предлагают, — продолжал он. — Почему бы нам не слить мазут в шахту, да и не поджечь? Вот тебе и решение проблемы.
Я задумался.
— Да ладно, чё ты, — стали уговаривать меня парни. — Сколько мы их тут сторожить будем? Не спускаться же туда в темноте под пули. А гранатами бесполезно, мы пробовали. Там ответвления от центрального ствола имеются, они в этих катакомбах и засели. Взрывы их не достают. А мазуту что — растечётся. Не сгорят — так от гари задохнутся.
— А что, — согласился я, — дельное предложение. Приступаем!
Парни напрягли местных рабочих, те притаранили насос, и через пару часов мазут был слит в шахту. Парой фугасов мы его воспламенили.
Закурив, стояли и слушали крики, которые почти сразу стали доноситься до поверхности. Гадали, сколько в шахте пряталось человек.
— Пятеро-шестеро, не больше! — делал предложение один.
— Нет, не меньше дюжины, — предполагал другой, когда крики вдруг неожиданно усилились.
В какой-то момент и вовсе начало казаться, что там плавится не меньше тридцати террористов — такими звучными и отчаянно многоголосыми сделались вдруг эти вопли.
Но вскоре стали стихать. К тому времени наступила ночь, мы стояли весёлой толпой у самого спуска в шахту и с помощью двух прожекторов освещали территорию.
Вдруг у самой поверхности земли произошло странное шевеление. Пара бойцов подскочила к яме, где о былой производственной деятельности свидетельствовали лишь остатки коммуникаций, оборванные тросы лифтоподъёмного механизма и ощерившиеся пики арматур. Автоматы были направлены вниз, бойцы всматривались в темноту.
— Человек ползёт! — вдруг объявил один.
— Точно, — подтвердил другой. — Снять его? — обратился он ко мне, махнув дулом.
— Подожди, подожди, — остановил я его. — Одного и живьём можно взять.
— Да хрен его знает, живой ли он, — пожал плечами боец. — Горит весь.
Через минуту выбирающийся из шахты человек появился на поверхности. Он зацепился руками за концы арматур, сумел вытащить тело наружу, встал в полный рост, сделал несколько шагов и, остановившись, вдруг засмеялся!
Я клянусь, что это был смех, хотя в этих сдавленных хрипах, услышь я их в другом месте и в другое время, ничего напоминавшего проявление радости я бы не обнаружил. Но сейчас я был уверен, что он смеётся. Человек выглядел ужасно: обгоревший, дымящийся негр с пронзительными белками глаз и ломанными телодвижениями. Он вытянул руку в мою сторону и затрясся в конвульсиях хрипа, которые на самом деле были демоническим хохотом. Парни вскинули автоматы, чтобы заткнуть эту каркающую тварь, явившуюся словно прямиком из преисподней, но я, испытывая странное возбуждение вперемежку с не менее странной тревогой, остановил их.
— Он и так не жилец. Пусть сдохнет сам.
Минуту спустя, опустив руки и склонив в бессилии голову, негр осел на грунт и тут же уткнулся лицом в землю. От него исходил едкий дым, бивший по ноздрям тошнотворным запахом обгоревшей человеческой плоти.
— Живучий кабан! — пошевелил его носком армейского ботинка Бузин. — Спёкся весь, а всё равно выполз. Ну, должно быть, помер.
Он ошибался. Негритос оказался ещё более живучим — вскоре он зашевелился и попытался вновь подняться на ноги. Я отдал приказ оказать ему медицинскую помощь: наш медик брезгливо обмазал его какой-то пахучей мазью и перебинтовал наиболее сильно обгоревшие участки кожи. То есть практически с головы до ног. Не дожидаясь утра, мы вылетели на вертолёте в Преторию.
Я хотел допросить этого негритянского партизана самостоятельно, но генерал Шемякин, едва я отправил ему доклад о проведённой операции, срочно потребовал переправить его для следственных мероприятий в Найроби. Несколько удивлённый таким вниманием к рядовому бандиту, я приказ выполнил и начал потихоньку собирать вещи для поездки в Москву.
Столица, к моей радости, встретила меня морозом. Целых двенадцать градусов ниже нуля! С непривычки я даже задубел, добираясь до ведомственной гостиницы КГБ, где и собирался приютиться на время отпуска. Но старые инстинкты жителя умеренных широт вернулись быстро и тем же днём, затоварившись в ближайшем магазине одежды зимним пальто, я уже прогуливался по Красной площади, с наслаждением вдыхая высохшими от африканской жары лёгкими пьянящий морозный воздух.
Жизнь прекрасна, думал я.
Глава восемнадцатая: Не сбиваться с коммунистического курса!
Через неделю отпуска меня неожиданно вызвали на Лубянку. Сам Горбунов, ставший к тому времени генералом-полковником и руководивший отделом специальных проектов, пожелал побеседовать со мной. Ну да и я был уже капитаном. За время, прошедшее с нашей последней встречи, Игорь Михайлович раздобрел, округлился, почти полностью облысел, постоянно улыбался и производил впечатление чрезвычайно довольного собой и окружающим миром человека. После традиционных рукопожатий, объятий, возгласов «Сколько лет, сколько зим!», он посадил меня рядом с собой на диван, вручил стакан с дымящимся чаем, какую-то печенюшку и стал делиться новостями.
Новости были всё больше настораживающие: прошёл очередной пленум ЦК КПСС, на котором с закрытым докладом выступил второй человек в партийной иерархии, секретарь ЦК Борис Немцов. В предельно секретной обстановке он поведал коллегам о сложившемся в Советском Союзе культе личности Григория Романова и необходимости принятия грамотных решений по отказу от порочной практики чрезмерного возвеличивания партийных и государственных деятелей.
— Немцов! — негодовал я, услышав всё это и едва не раздавив в кулаке стакан. — Иуда!
Реакция Горбунова оказалась более терпимой к странной политике партийной верхушки.
— Ну-ну, — осадил он меня, — негоже так об одном из руководителей государства. Признать тот факт, что Романова уже нет в живых, может быть, и следовало бы, тебе не кажется? — вскинув брови, произнёс он. — Это же смешно: чуть ли не десять лет прошло, как он умер, а мы всё его статьи в «Правде» читаем.
