— Ну Анна Леони-идовна… — заныли девочки одна за другой. — Я столько времени утром причесывалась… И я… Вообще встала без пятнадцати семь… Что, портить прическу? Ан-Леони-и-идна-а-а…
Я махнула рукой.
— Сидите! Что с вами делать, с красотками… Сейчас все время проболтаем про чепуху. Так, кто учил Лермонтова?
Лермонтова не учил никто. Даже Вероника, пряча глаза, опустила голову и что-то чертила на листочке. Зверствовать и ставить двойки всем подряд мне совершенно не хотелось.
— Давайте проверим, у кого какая память. Пять минут вам даю, посмотрим, кто сколько выучит.
— Ничего себе! — заныла Семенова. — А у меня, может, память особая… Я только на ночь могу учить…
— А ты поучи, ляг, поспи на парте, и расскажешь! — засмеялся Сапожкин.
— Отлично! Давайте! — подал голос Тамарин, который до этого что-то решал, наверно, доделывал математику. — Посмотрим, кто есть who!
— Поприличнее себя веди, Тамарин! — обернулась к нему Ксюша, надевшая сегодня низкое декольте, открывавшее ее худую шейку и костистую грудину. — Здесь дамы!
Придумка моя была очень глупая. За пять минут Тамарин, Вероника и еще пара человек выучили полстихотворения, быстро ответили, получили пятерки. Но остальные не смогли запомнить и трех строчек. Выходили по одному, смеялись, запинались, краснели, дразнили друг друга, постепенно класс пришел в такое возбуждение, что я не знала, как их унять. Вот бы сейчас заглянула Роза. Но Роза не заглядывала.
Дети хохотали, начали вставать, переходить друг к другу, на меня уже мало кто обращал внимание. Это напомнило мне первые дни работы в школе. Что-то я опять сделала не так. Или сама нахожусь в слишком активном состоянии, от меня бьет электричеством, все заряжаются. Только в этом классе ударило как-то не в ту сторону. Я не знаю теперь, как завладеть их вниманием, как заставить вернуться в литературу. Поставить всем двойки? Самое простое и глупое. А за что? За то, что дети смеялись? За невыученный урок не поставила, а за хохот поставлю? К тому же мне совсем не хочется портить самой себе успеваемость… А, вот и я попалась! И дети это отлично знают. Все их двойки я ставлю прежде всего себе — чтобы меня потом ругали, порицали, требовали исправить оценки. А считает-то сейчас компьютер! Не выведешь просто так четверку, если стоят два-два-четыре-три. Журнал электронный, компьютер пишет — 2,75. Если хочешь завысить оценку — ставь перед аттестацией несуществующие оценки за четверть. Кто сможет проверить, получал ли Сапожкин в марте две пятерки или не получал? А верно, кстати, что мне Сапожкин симпатичен, а Тамарин — раздражает? Почему? Сапожкин не такой злой, что ли?
— Народ! Ну-ка угомонитесь! — попробовала призвать я класс к порядку.
Вероника подняла на меня глаза, внимательно посмотрела и отвела в сторону. Восточный она человек? Или не восточный… Не поймешь. Но точно одинокий и не очень счастливый. Я ошиблась вначале, она не стремится в лидеры. Не помню рыжеволосых лидеров. Другая природа. Отшельников и проповедников помню, зачинателей мировых религий, а вот боевых лидеров — нет. Викинги не в счет, они все были рыжеволосые, если верить сагам.
Тамарин несколько раз, в свободном полете перемещаясь по классу, победно на меня поглядывал и ухмылялся. «Да мне не обидно, Дима!» — хотелось сказать мне ему. Но я не стала отвечать вслух на его ухмылки.
Мне и правда не обидно и самой весело. Бегать с ними по классу, смеяться и прыгать? Я бы побегала, но не могу, не соответствует высокому званию учителя. И они неправильно поймут. А так бы я побегала. Я забыла это чувство. Я знаю, что такое любовь. Я люблю детей, Андрюшку и с любовью вспоминаю своих родителей. Но я забыла, что такое влюбленность. Наполненность всего тела щекочущими пузырьками. Легкая, светлая и веселая музыка в голове. Острое покалывание, приятное — в душе. Время от времени такое волнение, как будто скоро нужно ехать в отпуск, вот уже стоят чемоданы, ждешь такси, последним взглядом окидываешь дом — всё ли в порядке, и ужасно волнуешься, в животе что-то поджимает, ёкает сердце…
Мой собственный класс довел библиотекаря, которая проводила у них замену. К ним приходили и завуч, и Роза, и все ругали седьмой «А», а потом вызвали меня. Я понимаю, почему они берутся ее доводить. Она доводится. Вспыхивает, начинает говорить с ними обидно, задиристо. «Вылупила глазенки», «граблями не маши», «башку подними, не оторвется». А двойки, которые она поставит на замене, — ненастоящие. Их потом можно оспорить. Даже и компьютер пусть посчитает, а все равно — кто ту двойку влепил? Никто! На замене! Значит, компьютер посчитает 3,2, а поставят в результате четверку как миленькие. Так полагают дети. И доводят тех, кого можно доводить.
— Почему? — спросила я свой класс. — Почему так жестоко?
— Она вредная, — ответила мне Катя Бельская.
— Цель была какая? Заставить ее плакать?
— Уйти из класса! — выкрикнул Кирилл. — Не фиг нам тут мозги полоскать!
— Минус четыре балла, Кирилл, — вздохнула я.
— Почему четыре-то? — удивился Кирилл. — Фиг всего один был…
— За «мозги» еще.
— Нет, Анна Леонидовна, — вступилась Катя. — Это нечестно. По одному баллу хотя бы снимите.
— Знаете, почему человек пережил все похолодания, потопы, резкие потепления?
— Почему? — Кирилл решительно встал.
— Селиверстов, не подбоченивайся, сядь, пожалуйста!
— Я устал сидеть, Анна Леонидовна, — вдруг искренне сказал Кирилл. — Нас на перемену не выпускали.
— Кто еще устал?
— Не-э-э-э… я не устал… — промычал Слава, лежа, как обычно, на парте.
Библиотекарь как раз говорила мне, что Слава — нормальный, даже умный мальчик. Не знаю. Меня от вида лежащего на уроке ребенка начинает трясти не меньше, чем от их «фигов» и других, более крепких словечек из подворотни. Кроме мата существуют и другие, не менее обидные способы оскорбления.
Сейчас я решила на Славу Салова просто не обращать внимания. Ну лежит себе и пусть лежит. У меня во дворе лежит куча строительного мусора с прошлого года. Никто ее не убирает. Постепенно жители начали воспринимать ее как свалку, и перестали доносить свои пакетики с мусором до помойки, оставляют прямо там. Когда был субботник, несколько людей с сомнением походили около этой кучи да и ушли восвояси. Теперь ее ни руками не уберешь, ни лопатами. Нужен экскаватор. Никитос попытался залезть на нее, но Настька стащила его еще в начале пути обратно.
Нет, ребенок — это не мусорная куча, ни в коем разе. Это личность, человек, душа. Просто как я присмотрелась и перестала обращать внимание на кучу, так и я почти уже не вижу лежащего Салова. Ну не хочет он сидеть. Он привык, видимо, дома всегда лежать. И родители его не слышат, не понимают, удивляются: «Что вы ерунду говорите про нашего мальчика! Да он в трех секциях занимается! Английский прошел уже с репетитором до конца года! А вы говорите — лежит! Он — труженик!» Я решила для себя, что дома Слава трудится, а в школу приходит полежать, пусть так. Хотя я в это и не верю.
— Давайте зарядку сделаем, под музыку.
— Может, лучше во двор пойдем? — предложил Кирилл. — Погода…
— У нас не биология, к сожалению. Нам нечего во дворе делать. Хотя во дворе весна.
— А давайте стихи про весну читать? — предложила Катя Бельская.
— Стихи, про весну? Хорошая идея. Действительно, мы можем во дворе читать стихи про весну. Все возьмите планшеты и пойдемте. Салов, ты как?
Слава промычал «мэ-э-э» и тоже поднялся с места.
— Но послушайте меня внимательно! Я слово свое сдержу, у меня и так успеваемость ниже ожидаемой, что называется. Я ваших двоек не боюсь. Во двор мы идем не беситься, а проводить урок на воздухе. Каждый прочитает одно стихотворение про весну. Их тысячи. У кого нет своего планшета, найдете в чужом, договорились? И когда пойдем по коридору — не орать. Иначе нас завернут обратно.
Пока мы спускались, я думала — а вот должна ли я предупредить завуча, например, что я с детьми иду во двор? Как положено? Ну ладно, наругают, так наругают. Мало ли меня ругали. За неформат.
На улице все для начала попытались разбежаться.
— Стреляю без предупреждения! — крикнула я. — Сразу ставлю двойки тем, кто слова не держит.
Мне было жалко их. Им хотелось бегать, смеяться, шутить. Но максимум, что я могла сделать для них — это вывести на улицу.
— Так почему выжил человек, по вашему мнению? — спросила Катя, когда все собрались вокруг меня.
— А по-вашему?
— У нас не история! — выкрикнул Будковский.
— Я думаю, человек выжил, потому что он наглый, — сказала Катя.
— И жестокий, — добавил Кирилл.
— И хитрый! — проорал Будковский, хотя стоял близко и кричать смысла не было.
— И умеет приспосабливаться, — добавила я. — К любому. Динозавры и мамонты, видимо, не сумели приспособиться к резким переменам. А человек сумел.
