И — в то же самое время — с яснейшей ясностью знала Елена, что если б Анастасия Савельевна хоть краешком уха услышала надломанную Цапелеву фразу о мажорстве и нищем панке, то вмиг не только бы забыла всё свое к нему недоверие — а еще бы и жить у себя оставила, и моментально отдала бы ему, если надо, последнюю копейку.
Взорваться — и вдруг начать говорить с Цапелем о том, что ее интересует, ранит, привлекает, волнует — словом, обо всех своих внутренних драмах — казалось Елене немыслимым; как это делать — чтобы говорить с другим напрямую о том, что у тебя в душе — она не знала; более того — сомневалась, возможно ли вообще; а любые эрзацы чувствовались как поверхностность и ранили ее нестерпимо, да и вообще говорить с ним стеснялась, стеснялась себя, своего возраста, — стеснялась, наконец, той странной власти, которую Цапель над ней, над всеми ее чувствами приобретал, как только до нее дотрагивался — стеснялась того, как глупо и растерянно себя ведет, буйно сходя с ума от его касаний; и — замыкая круг стеснений ровно в той точке, откуда буря началась — стеснялась самой этой неспособности себя выразить ему в словах, — да он, кажется, и не очень понимал, до какой определяющей степени для нее это важно, — и от все более и более часто случающихся немых затычек в разговорах она зажималась всё больше — а Цапель всё меньше понимал, что с ней происходит, и чего ей не хватает для полного счастья (явно, по себе судючи, подозревая, что не хватает еще более сумасшедших ласк — и наедине), и вдруг посреди улицы в некотором испуге спрашивал, почему она выглядит такой несчастной — и страстно латал отсутствие духовных касаний любовными.
И губы у обоих уже к ночи были обветрены и растрескались от бесконечных поцелуев.
Анастасия Савельевна, тем временем, расстроившись из-за яркого жизнеописания панков в сочинении дочери, спятила еще в большей мере, чем Елена предполагала. Не зная, чем отвлечь дочь от опасных, как ей представлялось, знакомств, каким клином выбить клин, Анастасия Савельевна пустилась во все тяжкие: седьмого ноября согласилась идти от института со всеми студентами на демонстрацию — колонной по Горького и мимо Кремля — чего прежде никогда ни за какие шиши делать не соглашалась. Да еще и на голубом глазу, словно у нее от испуга и правда мозги переклинило, стала упрашивать Елену:
— Ну пойдем с нами! Весело же будет! Все мои ребята пойдут! А потом у нас в институте дискотека будет!
— Мама, тебе не стыдно даже произносить это?!
— Ну мы же не в поддержку кого-то или чего-то пойдем на демонстрацию!
— Да? А я-то думала!
— Нет, ну что ты всё преувеличиваешь: мы же просто прогуляться! Радостное настроение! Все вместе! Праздник!
— Какой праздник, мама?! Очнись! На косточках миллионов людей плясать?
Омерзение от материнской выходки уже просто перехлестывало всякую меру. И если бы Елена не знала прекраснейше — по материной судорожной веселенькой оторопи, — что единственная причина — истерический страх за дочь, — то вообще бы немедленно из-за этого просто сбежала из дома — с Цапелем или не с Цапелем, не важно.
Вскоре мать (видя, что свидания Елены продолжаются) уж и совсем исподличалась: в один из дней позвонила ей по телефону и лживо-беззащитным растерянным голоском попросила срочно привезти ей в институт «забытую», и срочно понадобившуюся, амбарную тетрадь с лекциями. И когда Елена, уже договорившаяся с Цапелем о свидании, не имея ровно никакой возможности перезвонить ему и сказать, что задержится, волнуясь, страшно опаздывая, тетрадь матери все-таки по дороге завезла (как в плохом водевиле, столкнулась при входе в институт со студентом-ухажёром, мозолившим ей глаза летом: торчал возле самых дверей, как будто караулил ее — Елена даже заподозрила не подговорила ли его Анастасия Савельевна; пришлось здороваться и говорить, что очень, очень спешит) и, запыхавшись, поднялась к Анастасии Савельевне на третий этаж чудовищного, тоскливого стекло-бетон здания института — Анастасия Савельевна, с фальшивой благодарностью, нервно провожая ее обратно, вниз, из кабинета, обманным путем заманила ее («Зайдем поздороваться на секундочку!») в кабинет к замдиректорше по воспитательной работе: большая, очень коротко стриженная, пергидролевыми перьями расцвеченная, циничная, уверенная в себе, с выхоленным двойным тяжелым подбородком и увесистыми бульдожьими брылями по бокам, и с бесцветными пустыми глазами, в густо надушенном Клима свитере из ангоры, с каким-то боевым языческим бубном из янтаря на груди с хвостиками из оленьего ворса по краям, нахрапистая женщина-казак — с которой мать никогда не дружила (но у которой, как Елена тут же поняла — как только мать трусливо и малодушно с нечастным лицом вышла из кабинета, Анастасия Савельевна имела дурость спросить что-то про панков), — уже явно визита Елены ждала. И, когда Анастасия Савельевна выскользнула за дверь, пергидролевая казачиха (здоровенные черные финские сапоги по колено на квадратном каблуке, с заправленными в них клетчатыми шерстяными брюками были тоже в тему), с задушевненькой нотцей в голосе (сразу выдававшей тот особый сорт идеологов — не просто покорных режиму дур, а наоборот циничных, ни во что не верящих бессовестных карьеристок, нагло повторяющих партийную зомбирующую чушь — потому что как же иначе французские духи урвешь), которую Елена ненавидела в учителях еще больше, чем откровенный наезд, — пригласила ее присесть на минуточку, уселась сама за стол напротив и, ритмично поигрывая правым копытом, подчеркнуто по-молодежному лихо закинутым на левую ногу, принялась за промывку мозгов:
— Я хотела бы кое на что раскрыть тебе глаза. Ты так юна, ты многого не понимаешь. Но есть такие страшные организации, такие молодежные течения — скрыто контролируемые и спонсируемые антиобщественными силами — которые стремятся…
Елена с тоской подумала было, что встать и хлопнуть дверью уже вполне уместно, и даже вежливо — учитывая, что Цапель давно ее уже ждет на свидание. Но по странно вдруг включившемуся задору, решила все-таки принять вызов.
— …разрушить наши традиции! Так вот, такие молодежные организации, как хиппи, панки, например — это же все равно что фашисты! Ты же всего не знаешь — ты не знаешь кто за ними стоит! А стоят за ними мощные организации! — и, чуть понизив голос добавила: — Заграничные организации!
Елена выжидательно молчала. Казачиха, судя по оживившимся подтягивающимся самодовольным брылям, вдохновлялась в своем пропагандистском завире все больше.
— Так вот стоят за всеми ними силы, у которых одна цель: разрушить наш государственный строй!
— Ну что ж, чем больше я вас слушаю, тем больше мне кажется, что такой государственный строй стоит того, чтобы быть разрушенным, — добродушно улыбнулась Елена. — Тюрьму, по-моему, все-таки лучше разрушить, чем перестраивать!
Казачиха вдруг, на этих словах, по непонятной причине, начала озираться на стены, увешанные гематологически-красными треугольными бархатными вымпелами; занервничала и — не говорила больше ни слова, и даже каблуком перестала трясти — и замерла.
И когда Елена в двери́ распрощалась («Спасибо за интереснейшую беседу!») — та даже побоялась ей кивнуть в ответ.
Такое предательство со стороны матери простить было уже трудно. Елена зареклась что-либо ей рассказывать о своей жизни вообще.
Цапель тем временем, ничего не зная о позиционных боях, которые Елене приходится из-за него выдерживать, решил форсировать события на любовном фронте по-своему:
— У моего друга здесь, в Москве, недалеко есть флэт. Я с ним договорился. Он оставит для нас ключи у соседей — его сейчас не будет дома. Ты поедешь со мной? Прямо сейчас! — уламывал он ее между поцелуями. — Почему, почему нет! Тебе разве плохо со мной?
«Да что ж они все, в самом деле?! Сговорились все мне нервы трепать, что ли?!» — с мукой думала Елена.
— Если я тебе нравлюсь — ты сейчас же поедешь со мной на флэт! Решайся! — вымогая из нее решение, Цапель вместо обычной растворяющейся нежности вызывал в ней только беспомощную оторопь и желание разреветься.
И в этом силовом ультиматуме ей слышалось что-то глубоко нечестное.
— Миша, ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Но прямо сейчас я пойду на занятия в университет.
А в другой день, когда Елена вернулась из школы, то застукала Анастасию Савельевну за каким-то странным телефонным разговором: куря, закрывшись в кухне, мать истерично шантажировала кого-то по телефону ее, Елены, несовершеннолетним возрастом. Елена, похолодев от гнева (сообразив, что Анастасия Савельевна умудрилась подловить звонок Цапеля), ворвалась в кухню и вырвала штепсель из телефонной розетки.
— Женат! И живет в Подмосковье! Поздравляю! — не своим, истерически-ликующим голосом вскричала мать, кидая на холодильник трубку. — Нашла себе достойного жениха!
