– И более того, – продолжал Левенталь, – я могу сейчас представить вам доказательства того, что мистер Хьюз находился в переписке с руководством "Макгро-Хилл" и предоставил нам право действовать в его интересах, если будут появляться подобные якобы официальные заявления.
Рокот одобрения пронесся по банкетному залу.
– ...И мы, кому выпала честь читать рукопись, – продолжил Левенталь, – знаем, что только Шекспир мог бы проделать такую работу. И, сколь ни уважаю я нашего автора, Клиффорда Ирвинга, он все же не Шекспир.
Все, кроме меня, вежливо посмеялись. Я был одновременно и польщен, и раздражен. Слушай, Альберт, закругляйся. У меня есть для тебя маленький сюрприз. Но приходилось держать язык за зубами, оставаться хмурым. Дик показал мне два пальца с противоположной стороны стола. Обычный зритель принял бы этот жест за знак "V" – "победа", но я знал, что он имеет в виду "два Шекспира". Так что я с надлежащей скромностью улыбнулся.
Возгласы одобрения переросли в благоговейный трепет, когда Левенталь объявил о том, что клуб "Книга месяца" согласился заплатить самую большую цену за всю историю издательства – триста пятьдесят тысяч долларов, не считая процентов, – в качестве выплаты за право издать автобиографию. Еще больше кивков и восклицаний вызвало высказывание Альберта о том, что "Делл букс" уже выкупило права на переиздание за четыреста тысяч долларов – хотя, как весьма громко отметила Беверли Лу, они дешево отделались.
– Если бы Хьюз не захотел получить столько денег в качестве аванса, – сказала она, горько жалуясь на некоторые обстоятельства, – мы могли подождать, пока книгу отпечатают, и выставить ее на аукционе в феврале. Уверена, что смогла бы вытрясти с них по меньшей мере шестьсот тысяч долларов, а может, даже все семьсот пятьдесят...
Левенталь закончил свой маленький спич и затем представил меня. Я сделал глубокий вдох и подошел к микрофону. Пришлось подождать, пока гром аплодисментов утихнет, и только потом начинать. На меня накатило вдохновение, возможно, бурбон и вино дали о себе знать.
– Честно говоря, я не заслуживаю того, чтобы быть здесь, – сказал я искренне, – и это немного пугает. В этом зале находится много людей, например Эд Кун и Беверли Лу, которые знали меня тогда, когда я был просто романистом и бездельником. Что ж, у меня было вдохновение и несколько удачных рывков. И, – произнес я голосом пророка, – когда все это закончится, я снова собираюсь стать писателем и лодырем.
Я ринулся в общие рассуждения о книге, отпустив несколько пикантных подробностей о встречах с Хьюзом, но не раскрывая всех секретов; рассыпался в похвалах людям из отдела торговли книгами, серьезные, вдумчивые лица которых помогали мне в сложных ситуациях; вспомнил все, что выучил на лекциях в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса и во дворце Почетного легиона в Сан-Франциско. После ланча, когда я облегченно вытирал лоб, Эд Кун сказал мне:
– Не выгляди таким виноватым – ты все сделал отлично, лучшая речь из всех, что мне приходилось слышать за много лет. Ты говорил пятнадцать минут и не ляпнул ни одной глупости.
В конце испытания я поднял бокал и сказал:
– И в заключение, леди и джентльмены, не могу сделать ничего лучшего, кроме как провозгласить любимый тост Ховарда Хьюза, – хотя бурбону он предпочитает обезжиренное молоко и минеральную воду из Польши.
"Ле хаим" вертелось у меня на языке, но я затолкал его подальше. Это было бы уже чересчур.
– Смятение нашим врагам, – сказал я твердо.
Я заметил, как Дик пролил кофе и закрыл лицо салфеткой, чтобы сдержать смех, и, греясь в теплых волнах аплодисментов, вернулся на свое место. Альберт Левенталь подобрался ко мне:
– Неплохо было бы упомянуть Дика Саскинда, вы так не думаете? Очень милый и уместный жест.
– Да, действительно, непростительная ошибка. – Я снова поднялся, постучал ложкой о бокал, призывая к тишине, и сказал: – И последнее по очереди, но не по степени серьезности: я должен отдать самый важный долг... как сказал бы Ховард. Я хотел бы, чтобы вы все поприветствовали моего соавтора, Ричарда Саскинда, оказавшего неоценимую помощь в работе над книгой, ведь он сопровождал меня на протяжении всего пути. И без которого, должен признаться, я не смог бы проделать весь этот труд и написать книгу такой, какой она получилась. Давайте поприветствуем Дика, он этого заслуживает.
Залившийся краской, улыбающийся Дик привстал в своем кресле, блистая золотистой жокейской рубашкой, купленной в Помпано-Бич, воздел руки над головой, прямо как бесподобный Примо Карнера, только что отправивший в нокаут Джека Шарки, поклонился направо и налево и снова сел. Раздались бурные аплодисменты. Круглое лицо Дика светилось восторгом. Альберт Левенталь хлопнул меня по руке и кивнул.
– Отлично, – сказал он. – Это было очень мило.
Когда минут через пятнадцать или двадцать мы с Диком сбежали ("Извините, – печально говорил я всем и каждому, – но нам нужно вернуться к работе"), то в холле свернули не в ту сторону и очутились в комнате, переполненной продавцами. С подиума снова вещал Левенталь:
– ...и Ирвинг прав. Если продажи за первую неделю будут меньше ста пятидесяти тысяч экземпляров, то придется констатировать, что вы неправильно выбрали работу. Давайте теперь рассмотрим район за районом...
Мы торопливо закрыли дверь и вернулись на улицу.
– Господи, – выдохнул Дик, – ты веришь во все это?
Я медленно покачал головой:
– С трудом. Но они мне верят. Так и должно было случиться.
Мы жадно дышали свежим морозным воздухом, температура заметно упала с начала церемонии, но ничто не могло нас успокоить, остудить. Мы знали, что там, в Гемпшир-хаузе, механизм неумолимо продолжал движение, колеса закрутились. Солнечный свет заливал Центральный парк, около площади в линию выстроились автомобили – все это напоминало картину, нарисованную ребенком. Здесь – фантазия, там, позади, – реальность.
– Сколько экземпляров они собираются продать? – пристал ко мне Дик.
– Об этом же спросил меня Левенталь. Устроили встречу, на которую даже меня позвали, попытались все просчитать. Он повернулся ко мне и спросил, сколько, по моему мнению, они смогут продать, и я ответил: "Четыреста пятнадцать тысяч за первый год". Тогда он сказал менеджеру по продажам, что имеет смысл сделать первый тираж в сто пятьдесят тысяч. Сейчас они увеличили до двухсот и с клубом "Книга месяца" им придется дотянуть до полумиллиона. И это только первый тираж.
Дик выглядел озадаченным:
– Почему он спросил тебя о количестве? Что, черт возьми, ты смыслишь в таких вещах?
– Абсолютно ничего. Какие бы вопросы у них ни возникали в эти дни, они все время спрашивают меня и принимают мои слова, как истины из Писания. Это бред, но именно так все и происходит.
– Почему ты сказал "четыреста пятнадцать тысяч"?
– Да откуда же я знаю? Взял с потолка. Первое число, пришедшее мне в голову. Звучало вполне неплохо, не правда ли?
Дик не мог прийти в себя, даже когда мы сели в такси и я назвал адрес здания "Макгро-Хилл".
– Господи, – повторил он. В его голосе не было богохульства, только трепет от того, что выше нашей власти и понимания. – Может быть, ты прав, – пробормотал он. – Они могут опубликовать эту чертову книгу...
– А кто, скажи на милость, сможет им помешать? – спокойно сказал я.
* * *
Ответ на мой вопрос пришел раньше, чем ожидалось, – в тот же день. Эйфория не отпускала нас еще несколько часов, и мы с Диком потратили их, работая над рукописью в конференц-зале на двадцать девятом этаже здания "Макгро-Хилл". Роберт Стюарт, редактор книги, почувствовал, что я слишком сильно преуменьшаю свою роль в наших с Хьюзом беседах, проявляю излишнюю скромность, и сказал:
– Сделайте свои вопросы более заметными и глубокими. Они слишком легкие и отрывистые.
– Вы хотите сказать, вернуться к изначальным вопросам на записи? К тем самым, которые вы сказали удалить?
– Ну, в общем, да, – признал он, – что-то вроде того.
В это же время юристы "Макгро-Хилл" усердно вычитывали уже готовый вариант и вторгались в нашу рабочую жизнь со все новыми и новыми предложениями. Пасквильный отрывок о Норрисе Полсене, в прошлом мэре Лос-Анджелеса, пришлось выбросить целиком. Эпизод с Никсоном надлежало немного изменить – как из-за нелицеприятных намеков, так и сообразно с политической ситуацией. Описание Хьюзом Линдона Джонсона, "выбирающегося из бассейна Белого дома со своим техасским членом гигантского размера, выставленным на всеобщее обозрение", нужно было сильно сократить.
– Джонсон сейчас – частное лицо, – объяснил мне Фостин Джеле, – он может подать иск.
– Вы бы стали подавать в суд, если бы вам было под семьдесят и кто-то сказал, что у вас был огромный техасский член?
Джеле признал мою правоту, но продолжал настаивать:
