Вторая часть также состояла из коротких емких отрывков, но смонтирована была так, что начало полностью посвящалось миру тому, а конец — миру этому. По-прежнему тихо влачилась жизнь Москвы пятьдесят третьего года, происходили различные события, так, например, друг Анджа и его невеста расстались, девушка опрометчиво отдалась другому и получила триппер, бабушка Анджа внезапно слегла… Впрочем, Стаканский настолько был увлечен загробной линией, что тутошнюю прописал слабо: в рукописи встречались чистые страницы с обещаниями, вроде — «Гл.76. Дедушка навещает в больнице бабушку. Едет к любовнице. Эротическая сцена». Существовали также маркированные красным отрывки (надо сказать, что каждая линия должна была печататься своим цветом) где развивалась самостоятельная колея — жизнь лечебницы для душевнобольных, о которой автор тогда не имел никакого понятия, поэтому эти места наиболее слабы. Были также и фиолетовые письма, возникающие тут и там — письма от девушки, с которой Андж (вообще-то, Стаканский, и письма были подлинными) познакомился летом в Крыму — она заунывно и безнадежно писала в пустоту, мертвому герою…
Продолжался и разговор о строении Вселенной, уже порядком надоевший благосклонному читателю:
— Следовательно, мы теперь бессмертны?
— Отнюдь нет. Здесь мы тоже умрем и переселимся в иной, еще более дальний мир.
— Почему же тогда на Земле я не помнил своей прежней жизни?
— Потому что ее не было. Земля — это колыбель, рождение твоей души.
— Тогда выходит, что Вселенная не бесконечна?
— И да и нет. Вселенная имеет начало, но не имеет конца. Вспомни понятие луча в геометрии…
— А как же тогда черные дыры?
— Полноте! Никаких черных дыр нет.
В целом, вторая часть романа не удалась, зато третья, последняя часть, была написана динамично и интересно. Это была как бы отдельная новелла, лишь формально, чтобы придать всему тексту стройный вид, дробящаяся на те же маленькие главки, но подчиненная одному сюжету, с непрерывным участием сознания главного героя.
Андж пользуется услугами Информоцентра и несколько раз призраком проникает на Землю. Он кружит в ритмической тьме над постелью, где дедушка мурыжит молодую любовницу (довольно удачная по своей отвратительности эротическая сцена, с использованием лексики русского мата, вероятно, впервые после Баркова в таком безудержном потоке) Он наблюдает из-под стула, как бывшая невеста залечивает свои язвы. Нечаянно он становится причиной смерти бабушки, явившись видимым у ее больничной постели. Он узнает, что одна тихая и неприступная девушка, его сокурсница, которая ему давно и безнадежно нравилась, несколько лет уже тайно любит его, она подолгу сидит на его могиле.
Анджу открывается вся чудовищность и ошибочность его земной жизни, из которой он ушел столь рано. Он принимает решение вернуться, и Шмах соглашается ему помочь. Они выкрадывают в адской канцелярии свои учетные карточки и, гарантированные таким образом от погони, похищают виратар, один из тех тарелкообразных аппаратов, которые люди иногда наблюдают с Земли. После захватывающего полета друзья оказываются на подмосковной даче Анджа, в момент времени, предшествующий его смерти на несколько дней… И тут Стаканский попадает в собственную ловушку.
Он глянул на дату в начале романа, несколько месяцев назад с таким ехидством выведенную и, мучительно застонав, швырнул стило на стол. Ведь если его герои имеют возможность вывести этот дурацкий виратар в январь пятьдесят третьего, то что им мешает вывести его в октябрь семнадцатого? Лично я так бы и сделал. Лично я разыскал бы этого маленького, лысого, скрывающегося в лопухах, и размозжил бы его гениальную голову… Стаканский бегал по комнате, бил кулаком в ладонь. Он бросился на кровать и закусил подушку. Это был один из самых мерзких моментов его жизни, сравнимый, разве что, с тем последним, когда он посмотрел на свою руку и увидел, какая она вся…
Только сейчас, здесь, за этим столом, сидел всесильный, управляющий мирами писатель, и вот уже лежит, рыдая и корчась от боли, вчерашний мальчик, не умеющий в жизни ничего, кроме этого бисерного строчения в безнадежную тетрадь.
Он умылся, накинул плащ, вышел. В подворотне ему встретился дед — они молча посмотрели друг на друга. Его беспокоил этот мальчик, вероятно, возомнивший себя писателем. Как-то раз, обыскав его стол, он обнаружил черновичок доноса, в стиле Павлика Морозова. Он спокойно и серьезно потолковал с внуком, предупредил, что сдаст его в интернат. Последние два года они не разговаривали, с тех пор, как семья переехала в Москву — формальной причиной была жестокая ссора, происшедшая из-за категорического нежелания мальчика покидать Киев.
Пробравшись между стеной и трансформаторной будкой, Стаканский вышел в Последний переулок и через несколько шагов был оглушен Садовым кольцом, где под треснутым призраком Сухаревой башни, клаксоня, проносились автомобили, автобусы… Вот регулировщик делает бравый жест и автомобили стоят, а пешеходы, семеня черными ногами, сколопендрой пересекают улицу. Забавно, подумал Стаканский и стал наблюдать. Новый жест и — эти поехали, а те стали. Очень забавно! Стаканский находился на пороге очередного открытия, одного из тех, которые он совершал ежедневно во множестве… Спустя минуту, сделав открытие и оформив его словами, он быстро пошел вниз по Сретенке, оглядел афишу кинотеатра, заглянул в пивную, потолкался там, выпил кружку среди плавно вьющихся рыб и восторженно каркающих раков… Записать. Эти действительно похожи на раков, бурно жестикулирующих клешнями, а эти — на рыб, молча трубочкой пьющие. Весьма удачно, потому что пиво. И желтый туман…
Стаканский вернулся в свою келью, спокойно пройдя через двор. Он уже не так боялся соседей: они немного выросли, и у них появилась масса новых увлечений, кроме издевательства над ним. В следующем году он станет совершенно свободным от детства. Впрочем, можно будет и уехать, страна, как поется, огромная. В принципе, тот факт, что Андж и Шмах не соизволили умертвить Ленина, хоть и с натяжкой, но также в струе выбранного метода литературного подлога — ведь читатель и так уже был неоднократно обманут. К тому же, здесь вполне традиционное решение: некто обладает волшебной палочкой, но не умеет воспользоваться ею. Конечно, здесь господа сказочники еще больше, чем я, наподличали — вот бы сочинить что-то, где сбываются самые сокровенные мечты…
Стаканский распечатал новую пачку папирос, и к утру роман был вчерне закончен. Несколько дней, предшествующих смерти, Андж наблюдал за собой и своими близкими со стороны. Он мог свободно приближаться к ним, поскольку был неузнаваем: его лицо скрывала хорошо ухоженная борода. Он видел, что тот, другой Андж, похожий на него, как однояйцевый близнец, пересекает улицу, намереваясь встретиться с его невестой. Он жил на даче, питаясь консервами и все больше злился на двойника. Однажды, вглядевшись в зеркало, он вспомнил, где и когда уже видел это лицо… В означенный час он подстерег однояйцевого в подворотне и без содрогания, как куклу, зарезал его. Андж стоял на углу Сретенки и бывш. Лубянки и думал, что вот сейчас побреется, снова превратится в себя настоящего и поедет на Рогожскую заставу, к той девушке, которая часами плакала на его могиле…
Никто этого романа не читал, неоконченные его черновики уничтожил огонь, впрочем, потеря для мировой литературы невелика…
Вернувшись с Таурики домой, едва избежав изуверской смерти и залечив свои раны, Стаканский оказался как без средств к существованию, так и без каких бы то ни было видов на будущее.
В начале марта он еще метался по городу, тунеядствуя, вздрагивая при виде милицейской формы, но уже в апреле с утра до ночи, как Мартин Иден, писал нечто новое для себя — не диссидентское, не кровавое, а первого сентября сидел, прилежно выпрямившись, в аудитории Литературного института, и секретарь комсомольской организации, вдоль доски расхаживая, руки за спину, словно молодой фашист, наставлял юношей и девушек: поступить, козлы, в институт было трудно, но еще труднее, гавно, удержаться в нем. Gaudeamus igitur!
Выйдя во двор, Стаканский тухлым взглядом окинул юную, возбужденную толпу молодых мужчин и женщин, которым предстояло разделить с ним пространство и время, хитро подумал: удержусь, за пять лет покоя душу дьяволу отдам, и вдруг услышал слово, которое всегда вызывало в нем тягостный, тихий во внешнем, оглушительный во внутреннем — стон:
— Стаканский!
Он медленно обернулся на зов, мир совершил пространственно-временной поворот, из-за плеча выехал от рождения Христова год тысяча девятьсот тридцать восьмой, поселок НКВД, игрушечная железная дорога, проволочный мост через Шумку и ниже — мост деревянный с бодро шагающим по жердям, милицейской кокардой сверкающим — Митрофаном Приходько.
