— Хорошая-то хорошая, а чем ее кормить?
— Да, плохо ваше дело, мамаша, — вмешался в разговор проходивший мимо солдат, — они же по утрам кофий пьют, с булочками.
Игорь и Надя шли через солнечный, веселый лес. Внезапно Надя куда-то пропала.
— Эй, ты где? — позвал Игорь.
— Иди сюда, — позвал Надин голос.
Она сидела в траве и руками и губами срывала темные крупные ягоды черники, и тут же рядом была земляника, правда мелкая, лесная, бледно-красная, под влажными, просыхающими на солнце листьями.
— Ты чего? — Игорь сел рядом.
— Ничего, хорошо, — ответила Надя.
Лицо у нее было спокойное, задумчивое, а точнее — безмятежное. Ей действительно было хорошо оттого, что она занята таким простым делом: рвет губами чернику, сидит в траве.
— Петушок или курочка? — спрашивает она, выдернув травинку.
— Что? — не понимает Игорь. Он срывает горсть ягод, кладет их все вместе в рот и спрашивает: — Ну как там вообще было?
— Где — там?
— В Германии.
— А-а, — Надя лицом наклонилась к граве, — неинтересно об этом говорить… Ничего интересного. Пошли искупаемся, а?
Надя входит в освещенное солнцем лесное озеро, входит медленно, плывет по спокойной, ровной воде, но плывет стремительно, изо всех сил работает ногами и руками, выкладываясь полностью, как чемпион, который не стал еще чемпионом, но должен им стать.
Ее хватает ненадолго, совсем, можно сказать, на несколько метров.
Потом она лежит на воде лицом, раскинув руки.
Улыбается.
Лицо у нее совершенно счастливое.
Низко над водой пролетают стрекозы. У них прозрачные, радужные на солнце крылья, они скользят по воде, вблизи раскрытых глаз Нади, и неожиданно кажутся огромными, и исчезают — только их маленькие тени проносятся по воде.
Игорь не купается, сидит на берегу, бросает в воду камешки, смотрит, как от них расходятся круги.
Потом они идут через лес.
Игорь первым, за ним — Надя. Надя идет, раздвигая листья руками, отводя ветки.
— Хороший лес, — говорит она.
— Мин тут много, — говорит Игорь.
— Чего же мы тут ходим?
— Я знаю, где ходить, — говорит Игорь.
Вслед за Игорем Надя выходит на небольшую поляну, перегороженную колючей проволокой. Ржавая колючая проволока в рост человека, и натянута между двух столбов, третий — сломан, и проволока там висит.
Игорь уже стоял по ту сторону проволоки, смотрел на Надю.
Надя подошла к проволоке, остановилась у столба, потрогала пальцем ржавые колючки.
Игорь подошел с той стороны проволоки и протянул ей руку.
— Привет, — сказал он. — Передачу мне принесла?
— Какую передачу? — спросила Надя.
— А что, разве не похоже? — Игорь двумя руками, но так, чтобы не ободрать ладони, взялся за проволоку. — Похоже?
Надя молча смотрела на него. Игорь смотрел на Надю. Они стояли разделенные проволокой, посреди прекрасного летнего дня.
— Можно и так, — Игорь приблизил к проволоке лицо, улыбнулся.
Глаза Нади внезапно наполнились ужасом, она отступила назад и закричала:
— Дурак ты! Дурак!
Она села на траву и заплакала, уткнувшись лицом в ладони.
Игорь стоял по ту сторону проволоки. Он не знал, что делать, ему было неловко, и он никак не думал, что все это может обернуться таким странным, как ему каталось, образом.
— Ну вот, — сказал он, — в первый день поругались, а мне завтра уезжать.
Он отошел в сторону, сел под дерево.
— Сегодня вторник? — спросил Игорь и сам ответил: — Вторник, а в субботу Сашка Севастьянов тут сам пошел, и ему полноги оторвало.
Он отвернулся и стал что-то чертить на коре.
Вечером, когда Люся подходила к дому, он колол дрова перед подъездом. Он был в одной рубашке, высокий, крепкий. И это было так похоже на тот весенний день, когда она увидела мужа, который вот так же ловко и легко рубил дрова, что Люся остановилась.
Потом она узнала соседа.
— Володя! — сказала она.
И он обнял ее.
Люся помогала ему внести дрова в дом. Владимир сбросил их на кухню, выпрямился и улыбнулся. Улыбка у него была очень хорошая.
— Ты из армии? Разве уже отпускают? — спросила Люся.
— Я из госпиталя, — сказал Владимир, — полгода отвалялся.
— Что у тебя было с лицом? — спросила Люся.
— Неинтересно рассказывать.
— Да я сама вижу, — Люся смотрела на Владимира. — Главное, глаза целы.
— Как только танк загорелся, я их тут же закрыл, — сказал Владимир. — И, представляешь, совершенно случайно через полтора месяца открываю их и вижу: сидит напротив меня малый в кальсонах — тесемочки болтаются, и зевает во весь рот. Очень скучно ему на меня смотреть…
Владимир посмотрел, как серьезно слушает его Люся, усмехнулся.
— Я тут твоего парня видал — сказал он.
— Устала я от них страшно, — сказала Люся.
Владимир встал.
— Слушай, у тебя от Федора какие-нибудь шмотки остались? А то на мне все рассыпается, — он натянул локти старой гимнастерки.
Люся молчала.
— Я что-то не так сказал?
Да нет, — Люся посмотрела на него. — Федора — не могу. Хочешь американский костюм из юпровской посылки?
— Давай американский.
Люся принесла костюм из американской посылки. Это был белоснежный дорогой костюм, предназначенный, вероятно, для прогулок по набережным Флориды или Калифорнии, но уже никак не для послевоенного белорусского городка.
Однако выбирать было не из чего. Владимир раскинул в руках белоснежные штанины.
— Сойдет.
— Его ведь и покрасить можно, — сказала Люся.
— Ничего, сам покрасится.
— К нему же ботинки есть! И рубашка с галстуком.
Владимир снял с печки два ведра воды и вошел в ванную.
Через некоторое время он вышел оттуда раскрасневшийся, чисто выбритый, в американском костюме, который прекрасно на нем сидел, в темной рубашке (манжеты аккуратно торчали из-под рукавов пиджака), веселый, красивый.
— А я его продавать собиралась, — сказала Люся.
— Я считаю, я вовремя приехал.
Когда Женька и Лена вернулись домой, они увидели странную картину: мать и какой-то человек в ослепительно белом костюме сидели за столом друг против друга, стол был накрыт, и человек играл на гитаре и негромко пел «Отвори потихоньку калитку…», а мать слушала его, подперев голову ладонями.
Ребята нерешительно стояли в дверях. Женька был умыт, причесан, рубашка была зашита.
Заметив ребят, Владимир перестал петь и, продолжая играть на гитаре, сказал:
— Ну, что стоите? Давайте сюда, не стесняйся.
Ребята сели за стол. Здесь стояли банки с консервами, была даже стеклянная банка с компотом, был шоколад, конфеты и две бутылки с красивыми разноцветными наклейками.
— Начали, — скомандовал человек.
Лена смотрела на него.
— Что, не узнала? — спросил Владимир.
Лена покачала головой.
— Ты тоже с тех пор довольно выросла, — сказал Владимир.
— Дядя Володя тут до войны жил, — сказала Люся, — он наш сосед.
— До войны я мало что помню, — сказала Лена.
— Я-то тебя помню, — сказал Владимир, — вот такая была.
— Ничего удивительного, все такие были, — сказала Лена.
— А что делать, — улыбнулся Владимир.
— Бразилия, — прочел Женька на банке с компотом. — Вы что, в Бразилии были?
— Если судить по компоту, я там был, а потом, — Владимир приподнял бутылку, — потом я переехал во Францию, а потом, странное дело, почему-то… — он вчитался в наклейку другой бутылки, — меня занесло в Румынию, и наконец, — Владимир сдернул свой белый пиджак. — я обосновался в Соединенных Штатах, откуда к вам и прибыл… — И он заиграл на гитаре какой-то довоенный фокстрот из американского фильма. — Понятно?
Женька и Лена улыбались.
— А ордена у вас есть? — спросил Женька.
— Орденов масса. — Владимир продолжал играть на гитаре.
— А почему вы их не носите? — спросила Лена.
— Все не умещаются, — объяснил Владимир. — А потом наденешь один — другой обидится, другой наденешь — третьего обидишь. Я уж решил никого не обижать.
Владимир наигрывал на гитаре.
— Ну, что у вас еще интересного?
— Все интересно, — сказала Лена.
— Может, споем что-нибудь? Какие тут у вас новые песни? А то я дальше «Расцветали яблони и груши» не пошел… Ну что, — он налил Люсе, — выпили?
— А что это такое? — спросила Люся, поднимая рюмку.
— Солдаты дали. Ну, так, — он обратился к ребятам, — какие есть песни?
— Тут одну по радио разучивали, — сказала Лена, — я слова записала. — Она поднялась. — Сейчас принесу.
Она принесла бумажку с переписанной песней, посмотрела на Владимира.
— Музыку, конечно, не запишешь…
