— Но почему же? Ведь она была, пожалуй, даже мила с ним.
— Пожалуй. Но он знает лучше нас с вами, о чем она думает. Он не мог не почувствовать, что все лопнуло и он остался ни при чем. Он впал в сумеречное состояние. Поэтому я и назначил электрошок. Несмотря на сердце. Но увы — просчитался. Надежд — никаких. Он все в том же состоянии, его уносит течением, и он покорно отдается ему.
Ван Вельде лежал бездвижно, с открытыми мутными глазами.
— Да, сумеречный, повторил за врачом Робер, знающий цену уместно сказанному слову, — именно сумеречный.
— Вы, должно быть, знали его.
— Да.
— Воевали вместе?
— Да.
— Вероятно, это не слишком приятно.
Робер не стал разубеждать Эгпарса. «Сумерки героев», — пришло ему на ум.
Они вышли. Роберу хотелось говорить еще о Ван Вельде, но Эгпарс уводил разговор в сторону. Ему тоже страстно хотелось излить душу.
— Видите ли, мосье Друэн, — сказал он, замедляя, против обыкновения, шаг, — если вы будете когда-нибудь говорить об этих вещах, отметьте, что самое худшее — это невозможность действовать наверняка. Хирургам повезло. Они могут разрезать. Им видно, выиграли они или проиграли. Их почитают чуть ли не за богов. Их страшатся, если они убивают. Их носят на руках, если они исцеляют. В любом случае они выигрывают. Мы же всегда — в проигрыше. Если больной умер — то по нашей вине, если выздоровел — то только благодаря своему сильному организму. И самое ужасное, что так оно и есть. Но хирурги — в общем-то несчастный народ, как и психиатры, как и другие врачи. Такова жизнь. Они чаще всех других испытывают разочарование. Правильно, что нас ограничивают в возможности выявлять болезнь. Еще бы! Если бы мы всерьез занялись статистикой, больных увеличилось бы вдвое!
Роберу и в голову не пришло оспаривать эту мысль, настолько она показалась ему справедливой, убедительной.
— Чем лучше вы лечите, тем больше становится больных. Естественно, понижается порог болезни, — ведь границы ее нечетки, больных, чью болезнь успели захватить в самом начале, становится больше.
— Да, действительно, например, с туберкулезом, — дело обстоит именно так. Больных, выброшенных на берег социальным потоком, становится все больше. Однако теперь от туберкулеза редко умирают. А если так же атаковать и душевные болезни, не отступят ли и они? Есть плотина, способная выдержать их натиск, но рентабельность операции сомнительна. Чем лучше будут лечить болезнь, тем больше станет кандидатов. Увеличится число людей, которые при жизни окажутся за орбитой жизни. Это значит — лишний рот в семье.
Робер понял главврача, хотя тот ограничился простой констатацией. Эгпарс не хотел делать выводы. Следовало взорвать стену, за которой теснилась действительность, и решить уравнение, где энергия и деньги, расходуемые на больных, равнялись бы энергии и деньгам, возмещенным выздоровевшими. Но до этого нет никому дела!
Робер мог идти и дальше по этому пути.
А главврач, — подобно глухонемым, которые во времена немого кино читали по губам исполнителей, в то время как нормальные зрители не понимали самих слов, а видели только игру, — главврач выработал профессиональную привычку следовать за мыслью собеседника. И потому, хотя Робер и не произнес ни слова, Эгпарс ответил ему:
— Этого врач не в силах сделать, мосье Друэн. Не в силах. Поверьте мне. Есть Счастливая звезда, лачуги, нищета, алкоголизм, наследственность и многое другое. Это бросается в глаза, но я этого не вижу. А когда я остаюсь наедине с самим собой, я забираюсь в такие дебри, которые недосягаемы для медицины, общества, политики и куда вы за мной не последуете. Говоря другими словами, нужна не одна тысяча провинциальных хоров с их фальшивым исполнением глупеньких пьесок, чтобы родился Дебюсси и Цезарь Франк. Не так ли?
— Так.
— Знаете, я иногда задаюсь вопросом, за что расплачиваются эти несчастные. Может быть, их безумие — плата за ваш ум, ваше и мое здоровье?
С минуту оба молчали, потом Эгпарс чуть слышно произнес:
— А какое уж там здоровье. Иногда мне кажется — потеряй я сейчас власть над собой, и меня прибьет к другому берегу — вот и судите теперь. — Он горько усмехнулся — Одно слово — психиатры. Что с них взять! Да?
Через открытую дверь был виден двор, где в решетчатых квадратах света, отбрасываемых окнами, стояли Жюльетта, Лидия и Оливье. Оливье громко и задорно хохотал и потирал руки, поднеся их к самому носу, женщины тоже смеялись, правда, более сдержанно.
— Ступайте догоняйте вашего друга, мосье Друэн. Шальная голова — этот ваш Оливье, балагур и сумасброд, но я очень люблю его. Когда в нем поубавится жизненного пылу — из него выйдет вполне нормальный человек.
— Это мой друг, — сказал Робер.
— Знаю, знаю. Вы из тех, для кого слово имеет значение. Что ж, дружба так дружба.
Эгпарс вздохнул.
Робер понял, в какую бездну он заглянул, он понял всю безмерность одиночества доктора Эгпарса, главврача марьякеркской психиатрической больницы. И понял, какой ужас ощутил главврач Эгпарс, когда ему открылась вся бездонная пустота его жизни. «Иногда мне кажется — потеряй я сейчас власть над собой, и меня прибьет к другому берегу». Робер потянулся было, чтобы взять его за плечи и крепко прижать к себе. Но он не посмел. Да и вообще — нелепая мысль! А Эгпарс улыбнулся.
— Мне как главврачу не хотелось бы, чтобы вы составили себе ложное представление о Марьякерке. Врачи, проходящие здесь практику, — как говорят у нас, ассистирующие врачи, — не все, как Оливье Дю Руа. Они менее умны, но и менее шумны. Они более спокойны, более здравомыслящи и хладнокровны, более врачи, чем Оливье, а вообще-то он исключительная личность.
Робер от души рассмеялся.
— Чему вы смеетесь, мосье Робер?
— Да ведь Оливье то же самое говорил о вас, мосье.
Эгпарс долго смеялся, светло и безмятежно, как будто все больше проникаясь справедливостью замечания. И было приятно слышать, как он смеется.
Отдышавшись, он взял гостя за локоть и, легонько хлопнув его по плечу, сказал:
— Ступайте, ступайте, счастливого вам рождества. Вы последний сегодня, кого я поздравил с рождеством.
— Счастливого рождества, мосье Эгпарс.
— Отдыхайте как следует, и да будет мир со всеми людьми доброй воли.
Часть третья. Под Счастливой звездой
Украшенная лишь редкими огоньками, — изредка вспыхивали фары на шоссе да мигали окна сиротливых домиков, — рождественская ночь в Марьякерке выглядела сумрачной. Белые фары машин вырывали из темноты небольшие группы бёрен — крестьян, собиравшихся на рождественскую мессу. Кое-кто направлялся к Счастливой звезде, залитой светом.
— Поистине богиня судьбы слепа и не ведает, что творит, — усмехнулся Оливье, отвечая на замечание Робера, что и заведение само по себе странное, и вывеска у него необычная.
— А в чем дело? Патрон нагнал на тебя тоску?
— Замечательный человек твой патрон!
Но, действительно, последние слова, которые произнес Эгпарс, перед тем как распрощаться с ними и отправиться на ночлег в свою пустую роскошную виллу, не выходили у Робера из головы. А если и вправду равновесие не нарушается. Если и впрямь огни Счастливой звезды единственный и издевательский ответ жизни на многочисленные беспокойные вопросы. Плата за страдания этих несчастных — вечного удачника, Португальца, Рыбака и героя-выродка Ван Вельде.
Чтобы войти в кабачок, надо было поработать локтями. Служанки, в числе коих была и Мия, порученная некогда заботам Оливье, носились как угорелые от кухни к столикам, не успевая подавать бифштексы с жареной картошкой и омлеты. Музыкальный ящик молчал, зато оркестр в интимном освещении наигрывал «яву» и вальсы: джазовые ритмы ему давались с трудом. Блеск оркестру придавали два аккордеона, которые не журчали на парижский манер, а тосковали, как в настоящем портовом кабачке. Куда ни глянь — всюду возбужденные пьяные лица: моряки, шоферня, рабочие порта и мелкие служащие из Брюгге в нарядных костюмах, приобретенных на Маркте, пришедшие потолкаться среди простого люда, — шумно, весело, рты жуют.
Лидия с Жюльеттой стояли в сторонке и не без интереса, хотя и несколько высокомерно, разглядывали эту прожорливую толпу, которая осушала бочки с пивом и жадно заглатывала жареный картофель.
Лидия вспомнила сравнение Эгпарса.
— В конце концов, это лучше, чем преисподняя, — проговорила она.
— Возможно, что преисподняя как раз здесь и находится, — бросил Робер, помогая Жюльетте снять пальто.
Без пальто, в черном платье, на котором играли искусственные камни колье, Жюльетта казалась еще более хрупкой.
— Признайся, тебе ведь сейчас лучше?
