– И всё?
– И всё.
– И всё…
– Так я стал писателем… Нечто и некто… – задумчиво закончил Слепецкий и, на глазах возбуждаясь, вновь принялся за старую тему: – Знаете, что такое храм Христа Спасителя? Памятник православию, которого нет. Лужков сам не знает, что делает. «Не ведают бо, что творят». Вот что я вам скажу: без аффектации и истерик сегодня следует признать, что христианство – это тупик, промежуточный этап в истории человечества!
– Промежуточный этап длиною в две тысячи лет? – спросил я недоверчиво.
– Для человечества две тысячи лет не срок, – смеясь, ответил Слепецкий и тут же, становясь серьезным, добавил: – По-настоящему, оно только сейчас начинает жить.
Мне почему-то стало обидно за человечество, жалко его потраченного впустую времени, но возразить по существу я не мог.
– Вам знакомо такое словосочетание «Нью эйдж»? – не давая мне опомниться, наседал Слепецкий.
Я не знал и честно в этом признался.
– Даже этого вы не знаете! – сокрушенно покачал головой Слепецкий.
Мне стало стыдно, и я напрягся и попытался перевести:
– Нью – это новый… А…
– А эйдж означает век, эпоха, если угодно – эра.
– Новый век? – повторил я так, как будто никогда не слышал сочетания этих двух слов.
– А по сути – вера, новая вера двадцать первого века!
– Новая вера? – пробормотал я, стараясь на Слепецкого не смотреть, чтобы не выглядеть совсем уж смешным, ощущая вдруг, как закипает в моей груди радость – как вода в чайнике – миллионом маленьких пузырьков, и даже больше, чем радость, – ликование, да такое, что я, сам того не заметив, зашагал по камере, как только что шагал Слепецкий. «Так вот, так вот почему я жду встречи двухтысячного года, с самого детства жду – это не просто игра в цифры, преклонение перед нулями, это ожидание веры, новой веры! И она наступит, скоро наступит, тысяча дней осталось всего, да уже и не тысяча – меньше!» – И как это у меня часто бывает, вслед за душевным ликованием родилась мысль, чайник вскипел, прошу к столу, – мысль, да такая, что я даже споткнулся, на ровном полу камеры споткнулся и, испугавшись, сел. Сел и сижу. Сижу и смотрю. Слепецкий улыбнулся:
– Вижу по глазам: у вас родилась какая-то мысль.
Я скромно пожал плечами.
– Ну, говорите, – подбодрил он, но я почему-то не решался.
Слепецкий заерзал нетерпеливо и воскликнул:
– Да говорите же!
– И тогда придет некто? – испуганно выпалил я.
Он громко захохотал.
– А вот это вряд ли, на это лучше не рассчитывать! Впрочем – не страшно, потому что все равно его выдумают. А потом будут верить, что был, как вы сказали, некто… – Слепецкий еще раз хохотнул. – И найдется некто, кто кого-то видел и даже кое с кем общался… Немного, человек этак двенадцать. Кстати, совсем не обязательно, что он будет, так сказать, человекообразный, совсем не обязательно! Пришелец, например. Вы знаете, что в Америке официально зарегистрирована религия, основанная на фильме «Звездные войны»? Бог-пришелец! А что, красиво. Или компьютерный бог! Во все времена боги были виртуальны, а этот и есть сама виртуальность. Вы еще не завели компьютер? О, вас ждут новые времена, они всех ждут. Компьютерный бог… Ему будут молиться в виртуальных храмах, приносить виртуальные жертвы и его будут призывать на помощь в борьбе с компьютерными вирусами. Тоже вполне вероятно. Впрочем, я не думаю, что это окончательный вариант. Богами в новом веке будут те, кого люди больше всего полюбят. Так было. Так будет, – уверенно закончил Слепецкий. – И этого никто пока не знает.
– Я знаю! – воскликнул я.
Он бросил на меня удивленный взгляд, но не успел даже спросить: «Кто?»
– Животные, – прошептал я.
Слепецкий смотрел на меня с сомнением и некоторым даже разочарованием.
– Животные? Но это уже было. В том же Древнем Египте. Анубис, например, собакоголовый бог смерти… Хотя… В этом что-то есть… Вы хотите сказать, что человеческая история – это круг и…
– Это метампсикоза, – вырвалось вдруг у меня.
– Что? – не понял Слепецкий и нахмурился.
– «Война и мир», вспомнилось, разговор Наташи и Сони. Соня сказала: «Метампсикоза». Древние египтяне верили, что наши души были в животных и к ним вернутся, – объяснил я не без смущения.
Слепецкий внимательно на меня взглянул.
– Так хорошо помните «Войну и мир»?
Я пожал плечами.
– Перечитываю на досуге.
Он усмехнулся.
– И что сказала Наташа?
– «Мы были ангелами».
– Ангелами… – задумчиво повторил Слепецкий.
Мне показалось, что его расстроили мои последние слова. А ведь я совсем не это хотел сказать!
– Совсем не то я хочу сказать! Я хочу сказать: СОБАКИ И КОШКИ!
– Собаки и кошки? – ничего не понял Слепецкий.
– Собаки и кошки, я это вижу каждый день и точно знаю: их сейчас больше всего на свете любят, больше всех и больше всего! Понимаете?
Слепецкий сидел неподвижно, но глаза его округлились, а рот вновь принял форму буквы «О».
– ИзОльда! – потрясенно прошептал он и заговорил так, как будто меня с ним не было. – Ее икона…
Поводя иконой из стороны в сторону, женщина с именем Ада смотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого, как бы выбирая, с кого начать, распевая при этом грозным речитативом:
– Про-освети-и Всевидящая, укажи-и и нака-ажи-и…
Три богатыря смотрели на происходящее с насмешливым любопытством, а я вдруг вспомнил, какую антисемитскую ахинею она несла в храме московской интеллигенции, подумал, что это может сейчас повториться, и внутренне сжался от стыда и ужаса. К счастью, не повторилось. Женщина с именем Ада допела, подняла икону над головой и, чуть покачиваясь, направилась ко мне. Она так ко мне приблизилась, что ее колени почти касались моих, и я явственно ощущал ее запах: от нее резко пахло парфюмерией и чем-то церковным. Продолжая держать икону над головой, она наклонилась ко мне и задала вопрос… Это явно был вопрос – по выражению ее лица и интонации голоса я это понял, но совершенно не понял его смысла и даже не разобрал слов, потому что задала она его очень привычно, скороговорно, как бывает, когда одни и те же слова повторяют подряд много-много раз и уже не разобрать, где начало их, а где конец, но я не только их не разобрал, а практически не услышал, потому что я был оглушен, буквально оглушен красотой этой женщины, я теперь знаю: красота не ослепляет, а оглушает – когда ее видишь, перестаешь что-либо слышать. Такие синие глаза я видел только на картинках, но там увеличивают и подкрашивают, а здесь они были живые, большие, влажные – глаза женщины с именем Ада. Хотя скорее не это вырубило на время мой слух, не красота глаз, а злость, которая в них была. Такие красивые и такие злые! Я даже рта не открыл, чтобы попросить повторить вопрос, а лишь успел подумать: «Разве может такая красота сочетаться с такой злостью?» – как она переключилась на моего соседа и задала ему тот же самый вопрос. Моя внезапная глухота стала проходить, и я успел услышать два последних слова.
– …отроковицы запечатала?
Неподвижный Алеша Попович смотрел удивленно на нее, мне показалось, что в тот момент в его голове были мысли, схожие с моими, и переживал то же, что только что пережил я. Он тоже не ответил, и, так же мгновенно о нем забыв, женщина по имени Ада обратила свой взор на Илью Муромца. Тут я уже услышал вопрос полностью и сразу вспомнил, что слышал его из уст этой женщины в храме, в котором Пушкин венчался, пятого, кстати, апреля, только там это был не вопрос, а решительное утверждение:
– ЧРЕВО ОТРОКОВИЦЫ БОГОРОДИЦА ЗАПЕЧАТАЛА!
Здесь же был именно вопрос, и Илья Муромец охотно на него ответил, безуспешно стараясь сохранить серьезность:
– Запечатала!
– Девочку захотел? – язвительно осведомилась женщина и, крикнув вдруг истерично: – Вот тебе девочка, жидовская морда! – изо всех сил ударила Илью Муромца иконой в лоб. Оглушительно звеня, полетели во все стороны осколки, как игрушечный, Илья Муромец опрокинулся вместе со стулом навзничь и, зажимая ладонями кровавую рану, давясь ругательствами, превозмогая боль, скреб по полу каблуками ботинок, елозил на спине по скрежещущему стеклу. Алеша Попович подскочил к женщине, схватил ее за руку, но она в ответ таким дурным голосом завопила, так пронзительно заверещала, что он тут же отскочил. В это время Добрыня Никитич стоял склоненный над поверженным товарищем, задавая торопливые вопросы и не получая ответов.
– Мы тебе, тварь, срок намотаем! – зло пообещал он, подняв на женщину глаза, и объяснил, как они это сделают: – При исполнении служебного… За нанесение тяжких телесных…
А женщина с именем Аида словно ждала это услышать – она расправила плечи, набрала в грудь воздуха и громко и радостно запела что-то церковное, но в ритме армейского марша, даже отбивая при этом такт ногой. У стены за ее спиной стояла женщина в черном, смотрела на страдающего Илью Муромца и беззвучно смеялась. А женщина с именем Аида пела все громче и торжественней. Это становилось невыносимым, и Добрыня Никитич не выдержал первым.
