– Молчать! – рявкнул он, схватил ее за плечи и стал трясти, но та упрямо продолжала петь, малопонятные слова песни смешно раздробились и стали совершенно непонятными. Я даже не заметил, как в нашей комнате появились еще люди: милиционер и девочка.
– А ну убери свои лапы! – решительно подходя, потребовала девочка сердито и неожиданно басовито, так, что Добрыня Никитич опешил и опустил руки. Женщина с именем Аида между тем заканчивала свою непостижимую для всех песню, причем уже негромко, шепотом, а последние слова и вовсе проговаривала про себя, едва заметно шевеля губами, – видимо, принципиально важным было допеть ее до конца. При этом она одной рукой прижимала дочь к себе, а другой гладила по голове. Девочка смотрела на нас победно и изучающе, дожидаясь, когда мать допоет. А та допела и объявила почти так же, как объявляют на концерте, повторив те три слова: «взбранной воеводе победительная!» Дочь посмотрела на нее снизу и вдруг закричала неожиданно капризно и нервно:
– А ты не знаешь и не лезь! Старая дура, не знаешь и не лезь! Это не он, а он! Я сразу его узнала, только говорить не хотела. Он это, он, он, он! – кричала девочка, тыча в мою сторону пальцем, и, зарыдав, уткнулась женщине в грудь. МАТЬ И ДИТЯ! Женщина гладила ее голову, целовала, и смотрела на меня – уже без зла, а с живым интересом, не смотрела даже – присматривалась. И все остальные с интересом ко мне присматривались: милиционер, женщина в черном, богатыри, и даже Илья Муромец, перебравшийся с пола на стул, прижимая боковую часть ладони ко лбу, смотрел на меня из-под руки, почти как на известной картине художника Васнецова.
– Он потом еще в церковь за мной пошел и свечку там поставил. И потом еще на меня так посмотрел, – прибавила девочка и вытаращила глаза, показывая, как я на нее тогда смотрел…
Я думаю, что я сейчас умру, и вот почему я так думаю: потому что, когда там, в (на) Ахтубе, я умирал (тонул), я увидел то же самое, что сейчас увидел… Кино. Без названия и титров. Я знаю, что оно есть, давно снято, но я не хочу его смотреть, поэтому, как только оно было снято, засунул пленку на самую дальнюю полку своей памяти, забросил в пыль и паутину, чтобы забыть навсегда, но время от времени появляется непонятный злой киномеханик, забирается туда, заползает, вытаскивает, сдувает, посмеиваясь, пыль, вставляет в проектор и начинает крутить… А я сижу в зале один и смотрю… Но тогда я был не один, а с Алиской, я вообще люблю с ней в кино ходить, точнее – любил, когда она со мной любила – ходить на детские сеансы, но это доставляло и неудобство, в том смысле, что если за тобой, здоровым дядей, ребенок сидит, то как он из-за твоей плешивой башки экран увидит? Хорошо, что рост у меня ниже среднего, и то приходится в кресло вжиматься, ты уже не сидишь, а лежишь, полулежишь, и сам мало что видишь, и шея потом болит, а что сделаешь – ребенок; а тут, значит, бабища здоровая в огромнейшей шляпе, и хоть через два ряда сидит, а ничего не видно, я же вижу, как Алиска тянет шейку, а пересесть некуда – сеанс детский, зал битком. (И ведь одна пришла, без ребенка, ненормальная!) Наверное, наверное – да, мне самому надо было к ней обратиться, но я хотел как лучше, а получилось хуже, я это и тогда про себя знал: когда хочу как лучше, получается всегда хуже, знал, но в очередной раз забыл и предложил Алиске подойти «к тетеньке» и попросить ее снять свою шляпу; нужно было, конечно, самому, а я переложил эту нелегкую ношу на хрупкие Алискины плечи, хотя в свое оправдание скажу, что я совершенно не знал, как к той бабище обратиться, я тогда еще не решил проблему обращения одного человека к другому в масштабах всей страны, и потом – слово «снимите» из уст мужчины всегда звучит несколько двусмысленно: «Женщина, снимите шляпу», так? Ну, пожалуйста – «пожалуйста», только это мало что меняет, да и не помогло бы там никакое «пожалуйста», и от безвыходности я свалил всё на Алиску, не понимая, что для нее это еще более невыполнимая миссия. Алиска посмотрела на меня удивленно и пошла по ряду (мы сидели недалеко от края), пошла и вернулась, и снова смотрит удивленно. Я шепчу: «Ну что ты, Алисуш, подойди и скажи: “Тетенька, пожалуйста, снимите шляпу, а то нам с папой не видно”». (А было ей тогда лет шесть.) Она снова пошла и снова вернулась. И в третий раз – как в сказке, только это была совсем не сказка, это уже кино начинается, мое кино, без названия и титров: Алиска смотрит на меня, смотрит и вдруг размахивается и бьет меня по щеке, да так громко, так звонко, что все в зале слышат, однако не это самое страшное – самое страшное то, что мне больно, очень больно, так больно, что хочется за щеку схватиться и заойкать, но нельзя – все вокруг смотрят, и я улыбаюсь притворно и спрашиваю: «Что случилось, Алисуш?» – а она отвечает громко и четко: «Я тебя ненавижу», и это не просто слова, в глазах и правда – ненависть, сплошная ненависть. Тогда в (на) Ахтубе мне это кино первым прокрутили, и я подумал, что умираю, но не умер, значит, и сейчас не умру, правда, потом было второе кино, и я пожалел, что после первого не умер…
Женщина в черном: Скажите, Золоторотов, вы когда-нибудь видели эту женщину?
Я: Нет.
Женщина в черном: Скажите, Золоторотов, вы когда-нибудь видели эту девочку?
Я: Нет.
Вру и не краснею, вру и не краснею!
Женщина в черном: Прочтите и подпишите.
Я: Я ничего не буду читать и ничего не буду подписывать.
Женщина в черном: Вас кто-нибудь научил так отвечать?
Я: Нет, то есть да. Научил. – Всё, шея мокрая…
Женщина в черном: Кто?
Я хочу произнести его фамилию громко и отчетливо, как только что произносил слово «нет», но почему-то делаю это практически шепотом, видимо, фамилия такая, ее лучше шепотом произносить.
Я (шепотом): Евгений Георгиевич Цышев.
И тут на моих глазах с женщиной в черном происходит метаморфоза странная и страшная: она стоит, как стояла, и смотрит из-за черных очков, как смотрела, но шея ее вдруг начинает раздуваться, на ней выступают тугие толстые жилы и угрожающе набухают синей кровью трубки вен, а на ее запорошенном пудрой лице проступают багровые пятна. Я знаю, что надо делать, чтобы это остановить – надо не смотреть на нее, и я не смотрю – поворачиваю голову и смотрю на трех богатырей, но и они переменились: они теперь не три богатыря – богатыри не могут быть такими растерянными, а Илья Муромец просто жалок – голова обвязана, кровь на рукаве – Щорс в период отступления. Щорс и два его замполита. – Но замполит, кажется, бывает только один? – А у Щорса два! Я слышу, как женщина в черном громко протяжно выдыхает. Кажется, теперь можно снова смотреть, и я осторожно поворачиваю к ней голову. Почти никаких следов, если не считать красных пятен на шее. Надо что-то ей сказать, надо чем-то ее занять, отвлечь, тогда и это пройдет.
Я: Я не буду отвечать на ваши вопросы до тех пор, пока здесь не появится мой адвокат.
Она: У вас есть адвокат?
Я: Есть. Мешанкин, то есть Мошонкин, то есть Мешанкин…
Она: Он сейчас в Австралии.
Я: Во-первых, не в Австралии, а в Новой Зеландии, он ловит там акул, а во-вторых, уже не ловит, а летит сюда.
Она: Чтобы защищать вас?
Я: Чтобы защищать меня.
Уголки ее губ ползут вверх, как тогда, когда Илья Муромец получил по башке. Смеется? Она надо мной смеется? Напрасно…
Я: Напрасно вы надо мной смеетесь… Думаете, не понял, чем вы тут занимаетесь, когда на улицах гремят выстрелы и взрывы? Все эти Мавроди, «Хопры», все эти жулики, награбившие у простых людей миллиарды, гуляют на свободе, а вы человека на улице взяли ни за что и всех своих собак на него вешаете! Думаете, не знаю, чем вы тут занимаетесь? Еще как знаю! Вы всех своих собак на меня вешаете!
Щорс: Не всех, а только одну.
2-й замполит: Но самую паршивую.
Смеются. Надо мной? «Если над тобой смеются, сам смейся громче всех». Я смеюсь, мама, смеюсь, только не знаю, громче ли… А вот снова кино, второе, пущенное почти сразу после первого, и совершенно, между прочим, без повода, впрочем, почему без повода, я тогда тоже смеялся, громко, хотя и не громче, чем сейчас, правда, тогда я сдерживался и смеялся в подушку, но Женька все равно услышала и проснулась и стала допытываться – почему смеюсь, а когда я не ответил, забрала одеяло и ушла спать к Алиске, а я уже один смеялся, да и как не смеяться, если Женька сказала во сне: «Что ты делаешь, Ахмет, со мной такое даже муж не делает», нет, я понимаю, откуда Ахмет – они с Алиской только из Антальи тогда вернулись, я не понимаю – зачем Женька на меня сослалась, ничего такого особенного я никогда не делал, просто старался честно исполнять свой супружеский долг, это-то меня и рассмешило – что Женька так меня возвысила, так что смеялся я над собой, а она подумала, что над ней, и обиделась… Но я не понимаю, зачем мне это сейчас показали, за что, по какому, собственно, праву, заставили снова смотреть да еще звук врубили на полную громкость: «ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, АХМЕТ, СО МНОЙ ТАКОЕ ДАЖЕ МУЖ НЕ ДЕЛАЕТ!» А они уже не смеются и смотрят на меня, молчат и чего-то ждут… Когда я перестану смеяться? Так я уже не смеюсь, я молчу! И они молчат… И я молчу… И они молчат… Нельзя так долго молчать, так в стране милиционеров не останется, кто же тогда будет за порядком следить?! Шаги… За дверью шаги… Решительные и твердые. Я знаю, кто это! Это Захарик, полковник Захарик, настоящий, самый настоящий полковник! Он порядок наведет! Сейчас он откроет ударом ноги дверь, встанет на пороге в расстегнутой шинели, огромный, как медведь, и заревет: «Вы кто такие?! А ну вон отсюда!!!» И, когда они исчезнут, посмотрит на меня, уже остыв, и спросит: «А ты здесь что делаешь?» – а я отвечу: «Ничего», и он скажет устало: «Иди отсюда». И я пойду… Вот он – Захарик! Нет, не он, совсем не он, а Харон. (Который стучит.) Всовывается до половины и кричит:
