В душе Аделины разгоралось пламя.
— Это было бы катастрофой. У него ничего нет…
— У него есть он сам, а большего мне не надо.
Какая настойчивость, какая невыносимая уверенность!
— Это говорит о твоей наивности, Роза, о твоей юности.
— Я не настолько юна, чтобы не знать, чего хочу, мама. Мне уже девятнадцать. Разве ты привезла меня в Нью-Йорк не для того, чтобы я встретила своего суженого?
— Этот мужчина — не твой суженый, — еле слышно произнесла Аделина.
— Откуда ты знаешь?
— Я — твоя мать. — Как жалки ее возражения. — Ты красива, из влиятельной семьи и все же готова довольствоваться столь малым?
Роза тихо вздохнула, как бы призывая закончить разговор.
— Прости, мама, — тихо сказала Роза, — но я не передумаю, я не могу. Не проси меня.
После этого они несколько дней не разговаривали, за исключением, конечно же, банальных светских любезностей, пренебречь которыми не смогла бы ни одна из них. Роза решила, что мама обиделась, но ошиблась. Та погрузилась в раздумья. Аделина всегда умела подчинить страсть логике.
Настоящее уравнение было невозможно принять, следовательно, необходимо изменить одну из переменных. Если не решимость Розы, значит, самого жениха. Он должен стать человеком, достойным руки ее дочери, человеком, о котором люди говорят с благоговением и завистью. И Аделине показалось, что она знает, как именно вызвать подобную перемену.
В сердце каждого человека таится пропасть. Темная бездна некой потребности, удовлетворение которой важнее всего прочего. Аделина подозревала, что пропасть Натаниэля Уокера — это самый опасный род гордости — гордость бедняка. Жажда показать себя, возвыситься над низким происхождением и превзойти отца. Чем больше Аделина наблюдала за Натаниэлем Уокером, тем больше сознавала, что права, даже без биографии, столь охотно предоставленной миссис Гастингс. Она подмечала в его походке, старательном блеске обуви, живости улыбки и громкости смеха черты человека, который выбрался из грязи и увидел блистательный мир, высоко парящий над его собственным. Человека, чей пышный наряд красовался на теле бедняка.
Аделина прекрасно сознавала его слабость, поскольку то была и ее слабость тоже. Она прекрасно понимала, что делать. Она должна увериться, что Уокер получит все преимущества, должна стать главным его сторонником, рекомендовать его творения сливкам общества, добиться, чтобы его имя стало синонимом элитных портретов. С ее громам одобрением, с его приятной внешностью и обаянием.
— Я люблю его, мама.
Аделина закрыла глаза. Молодость! Чего стоят самые разумные аргументы по сравнению с надменной силой этих трех слов? Ее дочь, ее бесценное сокровище, произносит их так легко и говорит при этом о таком мужчине, как Уокер!
— И он любит меня, мама, он сам мне сказал.
Сердце Аделины сжалось от страха. Милая девочка ослеплена глупыми мыслями о любви. Как объяснить ей, что сердцем мужчины завладеть не так просто и, даже завладев, редко удается удержать?
— Ты поймешь меня, — сказала Роза. — Я буду жить долго и счастливо, совсем как в сказке Элизы. Знаешь, она написала ее, как будто предчувствуя, что произойдет!
Элиза! Аделина вскипела. Даже здесь, в такой дали, девчонка представляла угрозу. Ее влияние преодолело океан, ее гадкие нашептывания уничтожили будущее Розы, заставили ее совершить самую большую ошибку в жизни.
Аделина плотно сжала губы. Выходит, Роза поборола бесчисленные болезни и недомогания лишь затем, чтобы погубить себя в неравном браке.
— Ты должна разорвать помолвку. Он поймет. Он должен был знать, что тебе никогда не позволят…
— Мы помолвлены, мама. Он просил моей руки, и я согласилась.
— Разорви помолвку.
— Ни за что.
Аделина прижалась спиной к стене.
— Тебя будут избегать в обществе, выгонят из родного дома.
— Тогда я останусь там, где меня любят. В доме Натаниэля.
Как до этого дошло? Ее Роза говорит такое! Хотя знает, что разбивает материнское сердце. Голова у Аделины кружилась, ей надо было присесть, не говоря уже о Розе в роли жены, он просто не сможет не преуспеть.
И Аделина постарается, чтобы он никогда не забыл, чьи руки дергают за ниточки его благополучия.
Элиза уронила письмо на постель. Роза помолвлена и выходит замуж. Новость не должна была стать такой неожиданностью. Кузина часто говорила о своих надеждах на будущее, желании иметь мужа и семью, большой дом и собственный выезд. И все же Элизе было не по себе.
Она открыла новую тетрадь и легонько провела пальцами по первой странице с пятнами от дождя. Затем нарисовала линию, рассеянно наблюдая, как она становится то темнее, то светлее в зависимости от того, по мокрому или по сухому идет. Элиза начала сочинять историю, какое-то время царапая карандашом по бумаге, но вскоре отложила тетрадь.
Наконец она откинулась на подушку. Что толку отрицать: ей не по себе, что-то застряло в животе, круглое и одновременно острое, тяжелое и горькое. Уж не заболела ли она? Возможно, от дождя? Мэри часто предупреждала, что в такую погоду не стоит выходить на улицу.
Элиза повернула голову и посмотрела на стену, как в пустоту. Роза, ее союзник, ее кузина, которую так приятно развлекать, выходит замуж. С кем разделит Элиза свой тайный сад? Свои истории? Свою жизнь? Как так вышло, что будущее, увиденное столь ярко — впереди простирались годы, полные путешествий, приключений и сочинительства, — так внезапно, так безнадежно оказалось химерой?
Ее взгляд скользнул в сторону, на холодное стекло туалетного столика. Элиза редко смотрелась в зеркало, и за время, прошедшее с последней встречи с собственным отражением, что-то в ней исчезло. Она села и придвинула ближе, изучая себя.
Понимание не заставило ждать. Она увидела, что именно потеряла. Отражение принадлежало взрослой женщине, в нем негде было спрятаться лицу Сэмми. Брат покинул ее.
А теперь покидает и Роза. Кто он, тот мужчина, который в мгновение ока украл у нее самую дорогую подругу?
Элизе не было бы так плохо, проглоти она одно из рождественских украшений Мэри, какой-нибудь апельсин, украшенный гвоздикой.
Зависть — вот как называется комок у нее в животе. Она завидует мужчине, который исцелил Розу, который так легко проделал то, к чему стремилась Элиза, который заставил привязанности кузины измениться столь стремительно и полно. Зависть. Элиза прошептала колючее слово и ощутила, как его отравленные шипы жалят изнутри.
Она отвернулась от зеркала и закрыла глаза, приказывая себе забыть письмо и ужасную новость. Она не хотела завидовать и лелеять колючий комок. Ведь Элиза знала из собственных сказок, какая участь ждет злых сестер, поддавшихся зависти.
Отель «Чёренгорб», Корнуолл, 2005 год
Квартира Джулии располагалась на самом верху, к ней вела невероятно узкая лестница на третьем этаже в конце коридора. Когда Кассандра вышла из номера, солнце уже начало таять на горизонте, и в коридоре было почти темно. Она постучала и подождала, крепче сжимая горлышко бутылки, которую купила в последний момент, когда шла с Кристианом домой через деревню.
Дверь отворилась, и появилась Джулия, завернутая в блестящее розовое кимоно.
— Входи-входи, — сказала она и заскользила по комнате, жестом приглашая Кассандру следовать за ней. — Я как раз заканчиваю готовить ужин. Надеюсь, ты любишь итальянскую кухню!
— Обожаю, — сообщила Кассандра, спеша следом. Все, что некогда было лабиринтом крошечных спален и приютом армии горничных, вскрыли и перестроили, создав большие чердачные апартаменты. Мансардные окна бежали по обе стороны, должно быть, в дневное время из них открывались невероятные виды на поместье.
Кассандра остановилась у входа в кухню. Все поверхности были уставлены мисками и мерными чашками, банками томатов с отогнутыми крышками, блестящими лужицами оливкового масла и лимонного сока, разными загадочными приправами. Надеясь, что для вина найдется местечко, она протянула принесенную бутылку.
— Ну разве ты не прелесть?
Джулия выдернула пробку, схватила бокал с полки над стойкой, и вино, булькая, полилось в него с высоты. Она слизнула капельку «Шираза»[37] с пальца.
— Лично я не пью ничего, кроме джина, — подмигнула Джулия. — Он чистый, знаешь ли, сохраняет молодость. — Она протянула Кассандре бокал с красной жидкостью и испарилась из кухни. — Идем, устраивайся поудобнее.
Хозяйка указала на кресло в центре комнаты, и Кассандра села. Перед ней стоял деревянный матросский сундучок, он же журнальный столик, на середине которого лежала стопка старых альбомов в обложках из выцветшей коричневой кожи.
Волна возбуждения мгновенно прокатилась по телу Кассандры, и кончики пальцев закололо от нетерпения. Она вот-вот коснется альбомов прабабушки, дневников матери Нелл, в которых та изливала свои юные мысли и чувства.
