– А скучала обо мне?
– Да.
– Хотелось тебе, чтоб я был тут, с тобой?
– Да.
– А как же Ревир?
– Он меня любил, он обо мне заботился…
– А ты его любишь? Или хоть любила?
– Не знаю.
– Тяжело это было, что родился ребенок, а ты не замужем?
– Нет. Я про это и не думала.
– И не огорчалась?
– Нет.
– Так ты что же, хотела ребенка?
– Ясно, хотела.
Лаури откинул волосы у нее со лба, пригладил ладонью. Посмотрел на нее так, словно она не рядом, а где-то далеко. Помолчал минуту, спросил:
– Может, это мой малыш, а?
Губы ее дрогнули от неожиданности.
– Нет.
– Похож он на Ревира?
– Больше на меня.
– Я когда-то знал Ревира, – сказал Лаури. – Я тебе об этом не рассказывал, но мои родители были вроде твоих, только отец сам нанимался батрачить. Переходил с фермы на ферму, и отовсюду его выгоняли. Под конец он сбежал, а нас бросил, и мать отвезла нас, ребят, к своей матери. Мне тогда было четырнадцать. Одно время отец работал у Ревира… Я тебе раньше не говорил.
– А я думала…
– Мы с тобой одной породы, только я поездил по свету, старался кое-что понять и даже нарвался на пулю, а ты осела на одном месте и получила все, чего хотела. И цветы у тебя очень славные, лапочка, – Лаури поцеловал ее. – Просто сказать не могу, как они мне нравятся. И дом нравится. Если бы мне раньше не сказали, чей это дом…
– Лаури, а я думала… я думала, твои родные…
– Просто подонки, лапочка, самая последняя голытьба.
– Да ведь у тебя машина была хорошая и денег вдоволь…
– Я помогал одному типу возить контрабандой виски. Родных тогда уже никого не осталось.
– Ты возил виски? Вот оно что! – Клара не сдержалась, в голосе ее прозвучало удивление и разочарование.
– Потом я это бросил, затеял одно дело в Мексике. У меня было несколько тысяч долларов, я их взял у того мерзавца, на которого работал, и затеял одно дело… настоящее дело… и ничего не вышло. Слишком я мало знал. Вот тогда я ее встретил…
– Жену свою.
– Она вроде как бродяжничала, но все-таки она еще и учительница, могла сказать – вот, есть у меня занятие. Родные все подсылали к ней разных людей, хотели вернуть ее домой – она тогда жила со мной, может, и замуж за меня вышла им назло, чтоб отстали. Она мне говорила, что я только сам себя обманываю, жизнь у меня дурацкая: гоняю по свету, а ни к чему не пришел… Она права, конечно, ну и к черту.
– Ничего она не права…
– К черту.
– Ты сказал, в тебя стреляли?
– Ничего страшного, вот тут ногу прострелили.
Клара тронула его ногу выше колена.
– Зажило?
– Теперь уже зажило.
– А очень больно было?
– Не знаю…
– Ох, господи, Лаури…
– Что такое?
– Ты был на войне, и всякое такое, тебя ранило… а я ничего не знала…
– Мало ли народу ранило. В людей и сейчас стреляют, в эту самую минуту. Или бомбят, в куски разносят – еще того лучше. Не желаю об этом говорить.
– Ты лежал в больнице?
Губы Лаури дернулись, будто ему надо было отведать какой-то гадости, и Клара не стала добиваться ответа. Он молчал. Она не рассердилась. Спросила:
– Удивился ты, когда узнал про меня?
– Нет. Хотя, пожалуй, удивился.
– А что ты думал?
– Думал, ты уже уехала отсюда. Или, может, вышла замуж.
– Я все равно что замужем.
– Ну, не совсем.
– У меня ребенок.
– Ревир не живет с тобой под одной крышей, лапочка. Часто он приезжает?
– Как сможет.
– У него сейчас дел невпроворот. Как ты думаешь, сколько он и его родные зарабатывают на войне?
– Ничего я не знаю. Он про это не говорит.
– Я слыхал, он наживается на войне. Почему бы и нет? Вся окрестная голытьба и разные простофили из самой что ни на есть глухомани, кого не отправили за океан помирать на фронте, – все сейчас надрываются на фабриках и зарабатывают прорву денег. Это им так кажется, что прорву. А твой приятель – пайщик в таких фирмах.
– Он никогда не говорит…
– А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.
– Правда?
– Я все время о тебе думал. Думал – если вернусь и если меня выпустят…
– Как это?
– Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.
– Женишься на мне?
– Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают землю все равно что задаром. Тысячи акров. У меня есть немного денег, мы все бросим и уедем, заведем ферму, я опять научусь работать на земле…
– Лаури, ты спятил…
– Почему это я спятил?
– Не знаю, просто… я…
– Чего ты испугалась?
Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух – и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.
– Не хочу я про это слушать, – сказала она. Закрыла глаза, медленно покачала головой. – Не говори мне ничего. Мне самой страшно, что я могу натворить. Разве можно менять?.. Один раз на заправочной станции я видела парня, он был похож на тебя…
– И что же?
– Из-за него я опять стала думать о тебе.
Лаури поднялся.
– Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.
– Нет, Лаури…
– Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, – сказал он. – Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.
Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет – рыл какую-то ямку.
– Кречет! – окликнула Клара. – Ты что делаешь?
Мальчуган оглянулся.
– А вот, – сказал он.
Его звонкий голосок почему-то удивил Клару. Малыш поднял лопату. Постоял минуту, поглядел на мать, на стоявшего за нею Лаури и застенчиво отвернулся.
– Ну а если это твой сын, тогда что? – сказала Клара.
– Неважно, если и не мой, пускай будет с нами, – сказал Лаури. Такой ответ должен бы ее обрадовать, но почему-то не обрадовал; ей хотелось чего-то другого. Мне уже тридцать два, – продолжал Лаури. – Тридцать мне исполнилось там, на фронте, и я думал, до этого уже не доживу. А теперь я вернулся и, может, сумею обо всем этом забыть, если только удастся начать новую жизнь.
Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.
– Боишься, что он сюда нагрянет? – спросил Лаури.
– Нет.
– О чем же ты беспокоишься?
Клара протиснулась мимо него.
– Надо приготовить ужин, – сказала она.
– Бог с ним, с ужином.
– Тебе ж надо поесть, и Кречету…
– Бог с ним со всем. Пойдем-ка.
– Лаури, я не могу.
– Пойдем.
Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон – ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.
– Подлец ты, – прошептала она. – Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…
– Дай-ка я тебя успокою, – сказал Лаури.
Клара подняла глаза – он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.
– А малыш все играет во дворе, – сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. – Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он – нет. Как это он все понимает?
– Смекалистый, в отца.
– Почему он такой тихий?
– Он не тихий. Он тебя испугался.
– С чего ему меня пугаться?
– Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.
– И сейчас боишься?
Хотелось сказать сердито – да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.
– Прости, если я… расстроил тебя, – мягко сказал Лаури.
Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые – и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью – и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану – и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.
