Чтобы обеспечить достаточное количество жидкости в организме, Энни через капельницу вливали физраствор. Ей принесли чашку колотого фруктового льда, который велели жевать. Ко льду Энни не притронулась, продолжая поверх наших голов смотреть телевизор, укрепленный довольно высоко на стене. Минут через десять она неожиданно выключила телевизор, потом не глядя нажала на боковинке кровати кнопку, автоматически поднимавшую изголовье. Приняв полусидячее положение, Энни посмотрела на меня.
– Риз?
– Да? – С трудом отлепившись от подоконника, я подставил к ее кровати стул и сел.
– А ты будешь здесь, когда я проснусь?
Я кивнул, боясь, что мой голос может сорваться.
Она протянула руку ладонью вверх, и я вложил в нее свои пальцы. Тогда Энни слегка приподнялась на кровати и повернулась ко мне; она как будто хотела сообщить мне какой-то секрет – во всяком случае, она несколько раз кивнула головой в знак того, чтобы я наклонился ближе, и несильно потянула мою руку на себя. С беспокойством покосившись в сторону Синди, Энни прошептала:
– Я не хочу, чтобы тетя сидела тут, пока меня не будет, и беспокоилась. На третьем этаже есть очень хорошее кафе – отведи ее туда и купи ей пирожное с шоколадом и малиновой начинкой!
Я улыбнулся и кивнул.
– Ладно.
– А еще… – Энни высвободила руку и, ухватившись за цепочку с золотым сандаликом, повернула вокруг шеи, нащупывая замок. Довольно ловко расстегнув его одной рукой, она сняла цепочку вместе с брелком и положила на мою раскрытую ладонь. – Пусть это побудет у тебя, ладно?
Я опустил взгляд и, сжав пальцы, машинально провел ими вдоль выгравированных на сандалике букв. Мне потребовались все мое мужество и сила воли, чтобы сдержать поток слез, готовый смести все мои внутренние барьеры. «И дам вам сердце новое…»
– Знаешь, что мне сказала моя мама, когда уезжала в… в последний раз?
Я покачал головой.
– Она сказала, что видела во сне мою операцию и доктора, который вложил в меня здоровое, сильное сердце. Еще она сказала, что шел дождь, часы показывали одиннадцать часов и одиннадцать минут, а у доктора на сгибе локтя был пластырь.
– А твоя мама не сказала, как закончилась операция?
Энни улыбнулась.
– Нет. Она проснулась раньше.
В комнату вошел Ройер. Присев на кровать с другой стороны, он слегка потрепал Энни по плечу.
– Ну вот, молодчина, – проговорил он, поднимая шприц и внимательно разглядывая трубку, которая шла от пластикового мешка с физраствором к игле. – Это снотворное. Сейчас я введу его в трубку через этот вот автоматический клапан, который мы называем «свиной хвостик». Когда ты начнешь храпеть, мы отвезем тебя в палату, а твоя тетя и твой личный шофер подождут тебя здесь, о’кей?
Энни понравился «свиной хвостик» и то, что она начнет храпеть. Еще ей понравилось, что Ройер назвал меня ее личным шофером.
– Я хочу еще раз взглянуть на твое сердечко, и взглянуть как следует, – продолжал Ройер. – Это может быть очень важно, но много времени не займет. Когда я закончу, то снова привезу тебя сюда. Когда ты проснешься, сможешь смотреть мультики сколько пожелаешь… – Из кармана он достал небольшой серебряный колокольчик, очень похожий на те, в которые люди из Армии спасения звонят на Рождество, и положил Энни на колени. – Ну а если я тебе срочно понадоблюсь – перед исследованием, после или во время него, – сразу звони, договорились?
Энни взяла колокольчик и несколько раз позвонила на пробу. Звук колокольчика был высокий, мелодичный, и девочка осталась довольна. Ройер тем временем поднялся и потянулся к капельнице, а я снова отошел к окну и встал там. Когда все лекарство перекочевало из шприца в трубку, Ройер сказал:
– Ну вот, готово. Теперь нужно немного подождать, и начнем…
Он уже шагал к двери, когда Энни неожиданно окликнула его:
– Доктор Ройер?..
Врач обернулся.
– Вы кое-что забыли.
– Ах да, конечно! Прости пожалуйста…
Ройер снова подошел к кровати, опустился на колени и, закрыв глаза, взял Энни за руку. Она тоже зажмурилась, а Синди пересела на кровать в ногах девочки и обняла ее за укрытые простынями лодыжки.
После секундного молчания Энни приоткрыла глаза и, глядя на Ройера, спросила:
– Хотите, вы будете первым?
Он покачал головой.
– Нет, ты звони, а потом передай трубку мне.
Энни снова зажмурилась.
– Боженька… – проговорила она таким тоном, словно Он тоже сидел тут, на краешке больничной кровати. – Пожалуйста, помоги доктору Ройеру увидеть все, что нужно. Помоги тете Сисси не волноваться и не переживать за меня: пусть она знает, что я обязательно вернусь! А еще… – Ее голос прервался, но по его тону я понял, что она улыбается. – Спасибо Тебе за моего собственного, персонального, личного шофера!
Светильник над изголовьем выбелил ее лицо, мониторы на тумбочке перемигивались красными и голубыми огоньками, а коленопреклоненный Ройер рядом с кроватью выглядел настоящим великаном.
Энни посмотрела на него и шепнула:
– Ваша очередь…
Ройер сжал ее руку между своих огромных ладоней, легко коснулся губами запястья, прижал его к своему лбу и заговорил хрипло:
– Боже… Ты – единственный из нас, кто совершенно точно знает, что́ Он делает. Поэтому мы просим Тебя: благослови наш ум и наши руки, и сделай нас Твоими орудиями. Ты кое-что обещал Энни, и мы молим Тебя сдержать Твое обещание. Прости нам нашу дерзость, но у нас нет времени быть робкими и смиренными. Я уверен, что Энни Тебе еще нужна – Ты с ней еще не закончил, наоборот, Ты только начинаешь… Одним словом, Боже, Ты нужен нам. Ты должен вмешаться, уже пора!.. Так дай же мне сегодня увидеть все, что нужно, и… – Ройер сделал паузу, потом его голос зазвучал тише и уверенней: – И пошли Энни приятных сновидений, пока она будет спать.
Глядя, как Ройер целует Энни в лоб, я прошептал себе под нос «аминь».
– Ну, увидимся через час, ладно? – проговорил Ройер своим обычным голосом. И Энни кивнула. Ее веки заметно отяжелели, глаза закрывались сами собой. Она попыталась что-то сказать, но ее речь сделалась неразборчивой, бессвязной. Через минуту она уже крепко спала, и две медсестры выкатили ее кровать в коридор, а мы с Синди остались в комнате, не зная, что делать, как скоротать томительное ожидание. Тут я вспомнил о просьбе девочки и выкатил пробный шар:
– Говорят, здесь есть неплохое кафе. Как насчет шоколадного пирожного или кекса?
Синди рассеянно кивнула в ответ и, сунув руки под мышки, первой вышла из комнаты. Я последовал за ней. В коридоре я пониже натянул козырек бейсболки и снова нацепил темные очки, но Синди только удивленно приподняла брови. Она ничего не спросила, а я не стал ничего объяснять: мне казалось, что они с Энни уже привыкли к моим странностям и не обращали на них особенного внимания, во-первых, из вежливости, а во-вторых, обеим – как большинству людей, у которых хватает собственных проблем, – было просто некогда слишком долго раздумывать над чужими привычками. Я, во всяком случае, пока не замечал, чтобы Синди или Энни стремились выяснить, почему я порой поступаю так, а не эдак. Как бы там ни было, всю дорогу до кафе я смотрел себе под ноги, стараясь лишний раз не поднимать голову.
В дневное время больница – любая больница – представляет собой весьма оживленное место. Здесь, как в настоящем котле, кипят страсти, отчаяние сменяется надеждой, а надежда – необходимостью сделать решающий выбор. Медсестры, врачи, пациенты, обслуживающий персонал, социальные работники, сотрудники администрации, родственники – все куда-то бегут, спешат, торопятся, то и дело сталкиваясь друг с другом, точно скомканное белье в барабане стиральной машины.
В ночное время людей в больнице бывает лишь немногим меньше, но атмосфера в коридорах и холлах меняется самым решительным образом. Все вокруг дышит спокойствием, умиротворенностью и тишиной, которые, однако, не имеют никакого отношения к проблемам жизни и смерти, а лишь к мимолетности первого и неизбежности второго. Нет, разумеется, с наступлением ночи эти вечные вопросы отнюдь не становятся менее серьезными, однако справляться с ними бывает почему-то легче. Я всегда предпочитал работать по ночам, и не в последнюю очередь – по этой причине.
Но сейчас был день, и в больнице кипела жизнь. В коридорах резко пахло дезинфекцией, звучали приглушенные голоса или смех, а воздух, казалось, был насыщен бесчисленными возможностями что-то предпринять, что-то изменить к лучшему. Мне это нравилось, нравился дух абсолютного, неиссякающего оптимизма, который словно возвещал: каким бы серьезным ни был диагноз, каким бы неблагоприятным – прогноз, покуда не установлен факт смерти, можно хотя бы попытаться что-то исправить, и тогда чудо не исключено. За любыми, самыми мрачными предсказаниями здесь скрывается надежда на благополучный исход. Незримая, она шагает по больничным коридорам, заглядывает в палаты и операционные блоки, торопится вслед за носилками, даря облегчение больным и зажигая новый огонь в глазах врачей.
