В задумчивости я провел пальцем по шву на обоях и вдруг припомнил тот день, когда после целой серии сложных и болезненных исследований Эмма приходила в себя в одной из палат, а я навещал ее чуть не каждые десять минут. Примерно в два часа ночи, увидев, что она не спит, я спросил, как она себя чувствует и не нужно ли ей что-нибудь.
Эмма с трудом подняла веки и проговорила:
– Нет, Риз, мне ничего не нужно. Мне хорошо. Здесь… здесь живет надежда, и смерть ничего не может с ней поделать.
Мимо нас торопливо прошла медсестра, и Синди, посторонившись, чтобы дать ей дорогу, наткнулась на меня. Машинально я поддержал ее под локоть и сделал глубокий вдох, стараясь наполнить легкие больничными ароматами, которые были мне так хорошо знакомы и близки. Сложный коктейль из спирта, карболки, крахмала и лекарств хлынул мне в грудь, и на мгновение я почувствовал то, чего не испытывал уже давно – кураж врача, которому многое подвластно. Это чувство наполнило меня изнутри, и я отчетливо вспомнил все, чего мне недоставало все эти годы, все, что я знал и любил. А мгновение спустя я вдруг увидел перед собой распростертую на кухонном полу Эмму – холодную, неподвижную, безжизненную. Это видение пронеслось передо мной подобно молнии, и мой разум и мое сердце заполнила одна мысль: Энни.
Я покачнулся, ударившись плечом о стену коридора, который вел к ближайшему сестринскому посту, и Синди схватила меня за плечо, помогая устоять на ногах.
– Что с тобой, Риз?
Я не ответил, и Синди, развернув меня лицом к себе, заглянула мне в глаза.
– С тобой все в порядке?
Над ее головой внезапно ожил динамик внутренней связи. Я услышал фамилию врача, услышал, что его вызывают в операционную номер такой-то – срочно! Когда услышанное дошло до моего сознания, разрозненные фрагменты того, что́ я утратил, сами собой сложились в моей голове в готовую картину, и в душе что-то всколыхнулось.
– Да… – проговорил я, с трудом приходя в себя. – Все… в порядке. Должно быть, я просто проголодался.
Остаток пути мы мило болтали о разных пустяках, но каждый был погружен в свои мысли. Синди изо всех сил старалась не думать об Энни, которая как раз в эти минуты лежала где-то на холодном и жестком столе, и какой-то стальной червяк с зондом на конце подбирался к ее больному сердцу. Что до меня, то я просто не мог думать ни о чем другом.
Я хорошо знал, что́ будет искать Ройер, знал, как и где он будет это искать, знал, сколько это займет времени. А еще я не сомневался, что он заснимет всю процедуру на видео, которое потом непременно покажет Синди; при этом Ройер будет утверждать, будто ему хочется подробно объяснить ей, что именно он делал, но на самом деле он постарается, чтобы я тоже увидел сделанный им ролик.
Кафе оказалось переполнено, но нам удалось найти столик в углу. Там мы совершенно не бросались в глаза, но я все равно поднял воротник фланелевой ковбойки и поправил козырек бейсболки. Не сомневаюсь, что Синди это показалось странным – не могло не показаться, но она снова ничего не сказала. Заказав кофе и шоколадный кекс, мы некоторое время сосредоточенно жевали.
В один из последних приездов Эммы в больницу (кажется, по поводу обычного анализа крови или какой-то другой рутинной мелочи) мы тоже зашли в это кафе и сидели за столиком недалеко от того места, где я сидел сейчас. Тогда мы взяли по порции молочной болтушки (Эмма свой бокал пригубила сразу, я же пить вовсе не стал) и говорили, говорили, говорили о той жизни, которая ждет нас после трансплантации. В тот день Эмма много и беззаботно смеялась и держала меня за руку, я же видел только, как она исхудала, как висит на ней одежда, которая еще недавно была не настолько свободной, и как она прячет провалившиеся, потемневшие от боли глаза.
Каждые несколько минут к нашему столику подходили врачи и медсестры, которые хорошо знали Эмму. Они желали ей всего наилучшего, ободряюще похлопывали по плечу, а мне пожимали руку. Никто из них не сомневался, что через несколько месяцев для нас начнется другая жизнь, полная веселья и смеха. Тогда мне и самому казалось, что наше будущее будет именно таким – светлым, радостным, гармоничным, как на полотнах Нормана Роквелла, что Эмма будет жить и что мы до конца будем вместе. Я и подумать не мог, что все закончится иначе и что в запасе у нас не месяцы и годы, а дни и даже часы.
– Риз? – Синди несколько раз тряхнула меня за плечо. – Ты тут?
– А?.. Что?..
– Я обращаюсь к тебе уже минут пять, но ты, похоже, ни слова не слышал.
Понемногу я пришел в себя и заметил, что кекс с наших тарелок исчез. Как-то незаметно мы съели его до последней крошки.
– Извини, я задумался. А что ты говорила?
– Я сказала, что, если доктор Ройер не сумеет разыскать своего бывшего партнера и не найдет другого врача, способного сделать Энни операцию, результаты сегодняшнего исследования не будут иметь никакого значения.
– Своего прежнего партнера?.. – Я изобразил удивления. – А что с ним случилось? Куда он подевался?
– Он просто исчез, и никто не знает куда. Ройер, возможно, догадывается, где его искать, но… Мне он сказал только, что у него произошла какая-то личная трагедия, после которой он оставил медицину. Ройер говорит: если тот парень – его звали Джонатон Митчелл, – сумеет когда-нибудь оправиться после своего несчастья, он станет лучшим в мире трансплантологом.
Мое имя, произнесенное вслух другим человеком, подействовало на меня как холодный душ.
– В самом деле?.. – с трудом выдавил я.
– Да. – Синди кивнула. – Энни… она целый год молилась, чтобы этот Джонатон Митчелл встретился нам на улице. Она мечтала, чтобы он подошел к ней купить стакан лимонада и… Энни почему-то совершенно уверена: он с первого взгляда поймет, что ей нужно, и непременно захочет помочь.
Мы поднялись, отодвинув стулья.
– Я много раз говорила ей, что у взрослых есть свои причины поступать так, а не иначе, что-то делать, а чего-то не делать – причины, которые дети просто не в состоянии понять, но ты же знаешь Энни!.. Уж если эта девчонка вобьет что-то себе в голову…
Мы пересекли кафе, и я открыл и придержал для Синди дверь.
– Она до сих пор каждый вечер молится, чтобы Бог послал ей этого Джонатона Митчелла, – добавила Синди, выходя в коридор. – И знаешь, хотя я никогда не встречала этого парня, я его очень люблю, потому что он единственный подарил Энни то, чего не смогли дать ей другие врачи – за исключением, возможно, доктора Ройера…
– И что же он такого ей дал? – спросил я.
Синди остановилась и, слегка приподняв брови, посмотрела на меня.
– Он подарил ей надежду.
– Но что, если этот Митчелл так и не появится?
В ответ Синди неопределенно пожала плечами и переложила сумочку из руки в руку.
– Этот вопрос не ко мне. Если у кого-то из нас и есть прямая телефонная связь с Богом, так это у Энни. Я знаю это совершенно точно, потому что Он отвечал ей не раз и не два… – Она качнула головой и показала пальцем куда-то вверх. – Но если Он намерен откликнуться и на эту ее просьбу, пусть поспешит, потому что в часах Энни пересыпаются последние песчинки.
Нам не пришлось долго ждать: минут через десять после того, как мы вернулись в палату, санитарки вкатили туда кровать Энни. Она спала и не проснулась, даже когда они заново подключили ее к стоявшему на столике оборудованию. Лицо у нее было бледнее, чем раньше, но, возможно, нам это показалось в свете флюоресцентной лампы на стене.
Чуть позже в палату вошел Ройер. Он проверил показания приборов, осмотрел капельницу, потом приложил ладонь сначала к щеке, а затем ко лбу спящей девочки.
Я всегда восхищался тем, с какой легкостью Ройер умеет переключаться с отеческого на сугубо врачебный тон. Пожалуй, не было дня, чтобы, сидя у кровати пациента, я не спрашивал себя: «Как, черт возьми, это ему удается?» Вот и сейчас он повернулся к Синди и заговорил весомо, профессионально:
– С девочкой все в порядке. Исследование прошло хорошо, если не считать одного кратковременного спазма пищевода. Думаю, часа через два она проснется, и тогда… – Он убрал с лица Энни упавшую на него прядь волос, осторожно заправив ее за ухо. – В качестве меры предосторожности я намерен оставить ее в больнице до утра, так что…
Синди подняла руку, и я понял: она уже догадалась, что́ собирается сказать Ройер, а «бухгалтерская» половина ее мозга уже произвела необходимые подсчеты. Слова «оставить до утра» означали дополнительные расходы, а у Синди и без того накопилось немало неоплаченных счетов.
