– Я так благодарна тебе, Аарон, – защебетала Герцогиня, – так благодарна.
Что касается ее благодарности… ну ладно. Еще до назначенного часа Герцогиня отослала из красной гостиной всех, включая Эли, который, как мне показалось, задвинул дверь с протестующим хлопком. Что до меня, то я радовалась позволению вернуться в ателье; мне нисколько не хотелось наблюдать – через маску или другими средствами – за тем, как престарелый Аарон Берр умножит принесенные Герцогине дары.
В воскресенье, понедельник и вторник suivants[114] я одна прислуживала Герцогине в фиолетовой гостиной; Адалин не показывалась на глаза и даже питалась не в столовой, а у себя. Незадолго до нашей среды Герцогиня велела мне вечерами переходить от маски к маске и искать мужчину, которым бы я восхитилась. Нужен мужчина, сказала она. Мужчина, которого мы используем, а потом, при помощи Синдереллиного вина, заставим его молчать.
Выполняя указание, я высматривала такого мужчину, но то, что я видела, мне не нравилось.
Бертис. Бертис, по четыре вечера из каждых шести. Бертис, выпотрошенный Лил Осой, которая почти убедила меня в том, что любит юношу. Однажды я наблюдала, как он зачитывал Лил Осе признание в любви, то есть он упорядочил свои мысли и затиснул их (как колбасу) в несколько метрических строчек. К тому же он одарил Лил Осу своим миниатюрным портретом, заказанным у мистера Пила (Рембрандта Пила), студия которого располагалась в двух кварталах от Киприан-хауса. Благодаря этому подношению любовный спектакль с возвышенного тона скатился на вульгарный. От этого фарса мне сделалось грустно, и я перестала подходить к маске Лил Осы, когда в ее покоях был Бертис. И еще я стала меньше любить Лил Осу, уж слишком беззащитную она избрала себе жертву. Герцогиня сказала об этом недалеком юноше: «Похоже, у него в голове живут только две идеи, и размножиться они не собираются».
Итак, я искала теперь другую «любовную машину», у других масок. Видела, как Ларусс принимала зрелого мужчину, не лишенного притягательности; однако он больше говорил, чем делал, а кроме того, нуждался, чтобы извергнуть семя… в белом перышке. Этим пером (вздохните о бедной цапле, расставшейся с ним ради подобной надобности) Лидия нехотя щекотала резервуар кавалера, а также некое отверстие, расположенное южнее. Фанни и Джен за сутки до нашего ритуального вечера тоже прибегали к реквизиту. Реквизиту не столь безобидному – такими коваными изделиями, наверное, пользуются на конюшне. Понадобился он плотному итальянцу, который так громко и настойчиво разговаривал на своем языке, что довел Джен до слез, после чего Фанни пришлось одной… скакать на итальянце домой, скажем так. (После расчета с Герцогиней итальянец – тенор на службе у мистера Палермо – получил назад свою carte de visite[115] и таким образом лишился права повторного посещения. Он выругал Герцогиню по-итальянски, она вернула оскорбления с процентами, тоже на итальянском, и только затем позволила вмешаться Эли; тот надавал итальянцу по жирному затылку и вытолкал его на тротуар.)
Были и другие, с определенными отличительными чертами: пылкость, приятный оттенок глаз, стройные конечности или удачный покрой платья; и все же не встретилось ни одного, чье имя я могла бы назвать Герцогине.
Подошло утро среды, а ни один подходящий кавалер у нас не появлялся. Я набросала короткий список кандидатов, однако под конец была вынуждена признать, что на самом деле он еще короче и включает в себя только одно имя: Элифалет Риндерз.
Рано утром я подала свой запрос.
С некоторых пор у нас с Герцогиней повелось, что по средам (когда Герцогиня не ходила в город и не занималась обычной рутиной) я сидела у ее кровати, а она, углубившись в бухгалтерскую книгу, подсчитывала прибыль за прошлую неделю; она ничего не имела непосредственно от услуг, оказываемых сестрами, однако все платежи сходились к ней и распределялись ею, и за хлопоты она взимала некий процент, о размере которого никто не спрашивал. От нее я научилась многим приемам ведения бизнеса, белого и серого. Я ни на что не намекаю. Она была честным человеком. И все же она умела находить в каждой монете третью сторону и оборачивать ее себе на пользу.
Пока мы работали над цифрами, Эли спал рядом с Герцогиней, опирая спину на целый олимп черных подушек. Мне стоило труда удерживать взгляд на колонках с цифрами (Герцогиня любила иногда меня помытарить), не обращая его на спящего… Догадывалась ли Герцогиня, чьих услуг я желала этим вечером? Наверное, но с другой стороны, я и сама не сразу это поняла, так что, быть может, в моем уме нельзя было прочесть ничего, кроме растерянности.
Наконец пришло время высказаться, и без промедления. Эли беспокойно ворочался на черных шелковых простынях (отделка покоев Герцогини, примыкавших к красной гостиной, была сплошь черная, местами с золотой китайской росписью; черные драпировки, черные коврики, черные простыни…), открывая себя то в одном виде, то в другом и…
– Герцогиня? – начала я.
– Да? – Она не подняла взгляд от гроссбуха.
– Я бы хотела знать… – И я выложила все про запрос, который она, наверное, не одобрит и прочее. – Я бы хотела знать…
– Элифалет? – внезапно спросила Герцогиня. – Мой Элифалет?
– Да. Я хотела знать…
– Да, дорогая. Слышу, что тебе хотелось бы знать… И, по правде, меня это немного оглушило. – Она ненадолго задумалась. Провела карандашиком по плечу спящего юноши и тоже, в свою очередь, задалась вопросом, который и выговорила вслух: – Ну и какая от этого может быть беда?.. Ну хорошо.
Вместо благодарности я рассказала, что не нашла никого, достойного стоять с ним рядом, что если мне назначено вкусить с кем-то наслаждение, то пусть это будет человек, которого я знаю и ценю…
– Помолчи, Аш. Ты уже получила от меня позволение.
– Нужно будет и позволение Эли?
Вместо ответа Герцогиня отложила гроссбух в сторону. Посмотрела на юношу и тронула его лоб. (Только тут я заметила, что Герцогиня спала без колец. И – о ужас – они обнаружились тут же, на растопыренных пальцах, которые торчали из столешницы; это были настоящие, человеческие руки, покрытые шеллаком.)
– Позволение? Нет, просить не нужно. Его воля совпадает с моей. Но разумно будет заручиться его… содействием. – Она улыбнулась, и улыбка долго не сходила с ее лица.
Выйдя от Герцогини, я с удивлением заметила Адалин, которая в грубом платье спускалась по центральной лестнице, неся в руках два ночных горшка. Кто поручил ей этот низкий труд? Прежде я отводила ей второе место в иерархии сестер.
Я уставилась на нее; меня осенило: это Адалин собиралась нас покинуть. Так оно и случилось, в тот же день и почти без слов прощания. О ее уходе объявила Герцогиня (как раз в день нашей инициации, заметьте) сестрам, явившимся на ранний ужин. «Не все ведьмы, проходящие через Киприан-хаус, умеют с ним ужиться». Бедная Адалин, подумала я; она и в буквальном смысле была бедная и не имела средств, чтобы уехать. (За черную работу в последние дни она, вероятно, получила достаточно на пропитание и немного еще.) Позднее мне стало стыдно, что я не поделилась с нею деньгами, присланными мне Себастьяной. Просто, когда эта мысль пришла мне в голову, было поздно – она уже ушла. Оставалось только тревожиться и гадать, куда направилась Адалин: на север, в Бостон или дальше?
В ту среду часы Киприан-хауса тикали вдвое быстрее, чем обычно; помню, все мы собрались на чердаке. А засим начался ритуал, в центре которого был не кто иной, как я.
Завершение было приятным, и последовало оно за обрядами раздевания, омовения, заклинаний и прочего, в которых приняли участие все сестры. Они пришли en déshabille[116] – в белых батистовых сорочках, простоволосые, почти без украшений.
Синдерелла перелила вино в графин, потом разлила по рюмкам. Это была не летейская смесь, а другая, которая сводит все чувства в одно – сенсориум ведьмы. Вкус у вина был изысканный. Лил Оса принесла от себя музыкальную шкатулку, ключ от которой она доверила Эжени. Та должна была заводить шкатулку в ходе ритуала; Эжени не участвовала в действе и сидела, одетая, в темном углу рядом с Герцогиней. Обе они не вставали со своих siège[117], хотя Герцогиня…
Герцогиня (ее черные распущенные волосы достигали талии, груди, как обычно, были обнажены, черное шелковое платье с изящной отделкой мерцало в свете свечей)… Герцогиня точно перемещалась у себя на кушетке, хотя не покидала ее. Вид Элифалета за ритуальным действом ее зачаровал. Об этом свидетельствовали движения ее пальцев (на них не было колец); они блуждали по груди, добрались до нижних уст, проникли внутрь, где были заменены в конце концов искусственным членом, то есть жезлом с яйцевидной головкой, покрытой сусальным золотом.
Подробности оставлю в стороне, чтобы не превращать свое перо в орудие похоти, схожее с инструментом удовольствий, которым пользовалась Герцогиня.
