— Вернулся? — спросил Шамиль, выходя из воды.
Соколов поднял на него глаза и обомлел. Перед ним стоял не Шамиль, но прекрасный отрок с красным конем. Освещенные последними, жарко алыми лучами августовского заката, они пламенели на фоне бледневшего неба и словно бросали вызов всему, что расстилалось вокруг и недавно казалось Соколову самым прекрасным на свете. Вдруг и речка с ее петлистыми, поросшими красноталом берегами и сладкой тинистой водой, и бесконечные медоносные поля, источавшие дурманящий запах даже ночью, и загоревшиеся теплые огни родной деревни — все показалось Соколову ничтожным перед этой торжественной и какой-то нездешней красотой.
— Ты кто? — спросил он.
— Я Небесный Воин, твой ангел-хранитель. Ты что же, не поверил мне?
— Теперь верю, — прошептал Максим.
— А это красный конь. На нем святой Георгий облетал Россию, и там, где ступала нога коня, пробивался святой родник, который ты нынче видел.
— Верю, — шептал Соколов.
— А это, — грозно продолжал отрок, перстом показывая на него, — твоя гордая маленькая душа, которая ныне же должна идти к Богу, хотя не знает ни единого слова, чтобы держать ответ перед Ним.
— Я готов, — выдавил из себя Соколов.
— Нет, капитан. Я мог бы объяснить, но слова мои покажутся тебе слишком простыми, знакомыми и ничего не значащими, как это было с тобой не раз.
— Не покажутся.
— Почему ты так уверен в себе, Максим? Ведь ты отправляешься в вечную ночь, не захватив с собой даже тонкой восковой свечки. Даже крошечного степного светлячка, Божьего насекомого, посланного людям для напоминания о ночи, ты не догадался взять с собой. Но и это не самое страшное. Ты был со своими родными и ни разу не спросил их: зачем они здесь? Бог наложил молчание на их уста, но почему ты не заметил умоляющего взгляда матери, которая безмолвно кричала тебе: «Спроси, Максим!» Ты не задумался, отчего был так печален твой отец?
— Потому что нам скоро расставаться.
— В общем, ты ничего не понял, Максим. Теперь прощай. Увидимся, нет ли, я не знаю.
Шамиль, как был голый, вскочил на коня. Они без разбега вознеслись, вспыхнули красным пламенем на фоне неба.
— Шамиль! — смертельно испугался Соколов. — Вернись, мне страшно! Не покидай меня одного в Ночи, ангел небесный, хранитель мой святой!
— Нельзя! — донесся слабеющий звук. — Здесь сам Бог за тобой смотрит!
И снова Соколов был один-одинешенек, как утром на площади. В третий раз после смерти огляделся он, но ничего не увидел, только тьму и звезды. И подобно звездам, но куда теплее, горели вдали огни Красного Коня. Но Соколов знал, что туда ему больше нельзя.
Пора идти в ночь.
Соколов встал и оправил рубашку. Жаль, не захватил с собой в парк кителя, понадеявшись на теплую ночку. А ночка-то вон как обернулась. Ну да чего там… Пора так пора…
Но что это, Боже!
За Красавкой, за полем, бугром выгнувшимся до горизонта, начинался восход. Солнце еще не показалось, но небо уже алело и разгоралось так же стремительно, как гасло несколько минут назад. И был этот восход так прекрасен! Соколов пожалел, что нет рядом Орлика и Шамиля, потому что втроем любоваться куда веселее.
Кто-то тронул его за плечо.
Сзади стоял Василий.
— Здесь не бывает ночей, — просто объяснил он. — Только солнце зайдет, тут же встает. Мы уже привыкли.
— Когда же вы спите? — спросил Соколов.
— Зачем душе спать? — кротко ответил Половинкин. — Душе это вредно.
— Что же мне теперь делать?
— Пошли домой, — сказал Половинкин. — Откладывается твоя ночь. На неопределенный срок откладывается.
— Зачем?
Половинкин укоризненно покачал головой.
— Ну не дурак ли ты упрямый после этого, Максим? Потому что тебя Бог любит! Жалеет! Время тебе опомниться дает!
Вот когда понял Соколов слова Шамиля.
— Пошли, что ли…
— Ты иди, Василек, — прошептал Максим. — Я немного посижу.
И, едва его друг скрылся, упал в мокрую от росы прибрежную траву, не сдерживая рвущийся крик:
— Прости меня, Господи! Благодарю Тебя за щедрость Твою! Спаси и сохрани, Господи! Помилуй меня грешного! Не покидай меня одного в ночи!
Потом встал и молвил тихо:
— Ангел Божий, хранитель мой святый, моли Бога о мне!
И прибавил, глядя в пламенеющее небо:
— Молись, Шамиль! Крепче молись за своего лейтенанта!
Потом повернулся и пошел к родителям. Навсегда. Потому что знал: как бы ни повернулась судьба, а только быть им навеки вместе.
В этот миг в городской клинической больнице от ножевого ранения в грудь, не приходя в сознание, скончался Максим Максимович Соколов…
Глава шестнадцатая
Выбор Половинкина
— Ах, Джон, Джон! — говорил Чикомасов, нервно расхаживая по горнице. — Как вы до сих пор не поняли самого главного! Человек без веры, без церкви — это все равно что человек без родителей, без отчизны, без дома. Круглый сирота, эмигрант.
— Без веры или без церкви?
— Что за вера без церкви? Без церкви и веры нет. Гордость одна, а не вера. Вот, мол, я верю в Бога, которого сам себе сочинил.
— В таком случае, без какой именно церкви, позвольте уточнить? — саркастически спросил Половинкин. — Без русской?
— Ну да. Без нашей, русской, православной! Но ведь и вы русский! Вы русский, Джон! Вы сами это доказали, когда просили Геннадия Воробьева поставить над могилой вашей матери простой восьмиконечный крест. Он спросил вас: какой памятник ставить будем? А вы именно так и сказали: простой восьмиконечный крест.
— Ну сказал… — с неудовольствием признал Половинкин. — Даже был у меня порыв остаться в той деревне. Смешно вспоминать.
— Почему же смешно?! — вскричал Чикомасов и забегал по комнате еще быстрее, как будто в поисках потерявшейся и до зарезу необходимой вещи. — Конечно, это было наивно, но это был, быть может, самый прекрасный порыв в вашей жизни! Навести порядок на могиле своей матери, обустроить свою малую родину — что может быть возвышеннее?!
— Да-да, — неприятно усмехнулся Джон. — Говорят, ваш Солженицын выпустил статью «Как нам обустроить Россию»?
— «Ваш», — поморщился Петр Иванович. — Вы говорите это точно с какой-то нарочитой ненавистью.
— Да я ненавижу Россию и русских! — со свистом прошипел Джон. — Но больше всего и всех я ненавижу и презираю — да, презираю! — русского в себе!
— Да за что, о Господи?! — чуть не плакал Петр Иванович.
Джон подошел к Чикомасову и посмотрел прямо в глаза.
— Как?! Вы не поняли такой очевидной истины?! Всё, что произошло, произошло только из-за меня одного!
— Что — всё? — опешил Петр Иванович.
— Да всё, решительно всё! И смерть матери, и убийство Соколова, и даже революция эта.
— Вы бредите, Джон! Положим, я готов допустить, что убийство вашей матери косвенно — я подчеркиваю: косвенно! — связано с вашим появлением на свет. Но Максим Максимыч?
— И Максима Максимыча убили из-за меня. К этому причастен Вирский. Я не только знаю господина Вирского, но и являюсь его агентом.
Чикомасов стал мрачнее тучи.
— Теперь я понял, куда пропал Тихон Иванович.
— Старичок просто сбежал, — захихикал Джон. — Он боится Вирского, как и вы. И правильно делает! Я рассказал о Вирском Вострикову, и Аркадий Петрович поехал в Москву добиваться его ареста и запрета общины «Голуби Ноя». Но у него ничего не выйдет. Вирский ему не по зубам. За Вирским стоит Палисадов, а за Палисадовым…
— Вы слишком хорошо осведомлены, — нахмурился Чикомасов.
— Потому что я принадлежу к Мировому Братству, в котором состоит и Вирский, но в более высокой степени посвящения. В Москву меня отправили под начальство Вирского. Тот послал меня в Малютов с заданием к Ивантеру.
— Ах, Мишка! — гневно вскричал священник.
— Вирский ненавидит вас, Соколова, Малютов, всю Россию. Он хотел использовать меня в своих темных делах и боялся, что Соколов ему помешает. Вот его и убили.
— Постойте, — неожиданно улыбнулся Петр Иванович. — Вот вы сказали, что Вирский ненавидит Россию. Но вы?
— Тут другое дело, — упрямо возразил Джон. — Вирский ненавидит весь мир, всё человечество. Его задача — ввергнуть этот мир в пучину зла, ненависти, страдания и потом посмеяться над всем. Он начал с России, потому что здесь у него легче получается. Но Вирский оставил след и в Америке. Вы читали о массовых ритуальных самоубийствах в Оклахоме?
— Да, что-то такое читал, — испуганно сказал Петр Иванович.
— Ты бы, голубчик, прежде чем мир спасать, со своей девочкой разобрался, — раздался спокойный, уверенный женский голос.
Они обернулись и увидели в дверях, ведущих в спальную комнату, Анастасию Ивановну. Джона поразил ее взгляд, чистый, мудрый. Это была не придурковатая Настюшка. Это была властная хозяйка дома, которая смела говорить мужчинам, что им делать.
