Когда я направился к дому, сверху, от крепости, донесся крик. Я и раньше слыхал его: так кричит пойманный заяц. Словно перепуганный ребенок. Я различал участок по дороге к холму с давней крепостью. Некогда там нашли небольшое захоронение, а в нем два скелета — молодой женщины и ребенка. С раскроенным черепом. Нашел эту могилу Расмус, дядя Греты, в начале шестидесятых. Расмус хотел умолчать о находке, но кто-то из родни намекнул, что государство может отстегнуть деньжат за скелеты, и он передумал. Они заявили о находке, приехали археологи, увезли скелеты, но никаких денег Расмус от государства не получил. Вместо этого у моста установили табличку с надписью ПАМЯТНИК КУЛЬТУРЫ, которую Расмус сорвал. Через год-другой местные власти попробовали восстановить табличку, но и на сей раз ее сорвали. Георг постарался.
Я поднялся на крыльцо, вошел в дом. Встретила меня Грета.
— Ты говорил с Хуго? — спросила она.
— Пытался как мог.
— Что же он сказал? — поинтересовалась Грета.
— Может, в комнату пригласишь? Я бы не отказался от чашечки кофе.
Она поспешила на кухню. Я прошел в гостиную. Казалось бы, в доме такого человека, как Роберт, на порядок рассчитывать не приходится, ан нет, ничего подобного. Комната свежепокрашена. Мебели немного, зато сплошь красивая, ухоженная. Комод из свилеватой березы. Большой диван пятидесятых годов и дубовый столик. Вот и всё. На стенах две скверные картины, повешенные здесь по настоянию Греты. А еще — глиняная голова ее работы. Когда-то она училась на курсах керамистов и для экзамена вылепила мужскую голову.
Грета принесла кофе, спросила:
— Так как же?
— Он не ответил.
Она села с безнадежным видом.
— Ты ведь знаешь Хуго. Ему нужно время, — добавил я.
— Сколько же можно. То туда, то сюда. Никак на него не угодишь. Зачем ему эта усадьба?
— Что он говорил-то? — спросил я.
Грета отошла к окну, захрустела пальцами.
— Ноги его здесь не будет, пока Роберт не уедет, а Роберт не уезжает. Наверняка ведь есть способ образумить обоих. Нельзя же так, — вздохнула она.
— Или пускай Роберт уедет.
Она повернулась ко мне и сказала:
— Для Роберта усадьба — это всё.
— Ты уверена, что в пятницу он был тут?
Грета опять смотрела в окно.
— Я же сказала! — буркнула она.
— Весь вечер и всю ночь?
— Выходит, это был он? Ну почему они вечно ввязываются в неприятности? Почему не могут жить тихо-спокойно?
Я достал бумаги. Заехал-то по делу. Ведь они жили посреди реки, а поскольку уже которую неделю без конца лил дождь и стояла теплая погода, весь снег стаял. Мы знали, что будет паводок. Мало кто считал, что дело дойдет до большого наводнения, но все мы знали: река поднимется выше обычного. Я вручил Грете бумаги, и она стала читать, обстоятельно, не торопясь, а когда подняла глаза, мне показалось, что она ничегошеньки не поняла.
— Что это такое?
— Предупреждение, сама видишь.
— Предупреждение насчет чего?
Грета не дура, но она умела на свой лад отмежевываться от обстоятельств. Если ее что-то не устраивало, она принималась отстаивать прямо противоположное тому, что фактически имело место. Послушать ее, так нынешнего премьер-министра Норвегии, оказывается, зовут Ларе Корвалл. И на Луну люди никогда не высаживались. И отец ее не в тюрьме сидел, а был в Нарвике весьма почтенным врачом. Вот и теперь, похоже, в Квенне течет не вода, а овсяная каша.
— Здесь все написано. — Я ткнул пальцем в бумаги. — Через несколько дней река поднимется, поэтому вам лучше по-быстрому собрать вещи и приготовиться к эвакуации.
— Это еще зачем?
— Паводок продлится всего день-другой. Ну, может, неделю. Вдруг вода дойдет до усадьбы, и вообще, мало ли что случится, — сказал я.
Она пустыми глазами посмотрела на меня.
— Досюда вода никогда не добиралась. Интересно, кто пишет этакие прогнозы?
— Он получен из Управления водного хозяйства.
— И где это управление находится?
Я показал ей адрес. Она повеселела.
— Это ж вон какая даль. Откуда им знать?
Я сказал, что к выходным они должны собраться. Пик паводка ориентировочно ожидается в воскресенье. Грета улыбнулась и посмотрела на меня так, что было совершенно ясно: ничегошеньки до нее не дошло. Я подлил себе кофе, глядя на глиняную голову, которая стояла на этажерке рядом с полутора десятками книг, и вдруг сообразил, что выражение глиняного лица чем-то мне знакомо. Что-то в нем напоминало пожилых мужиков, каких я встречал в городе, совершенно непримечательных субъектов, до умопомрачения ломавших себе башку над каким-нибудь немыслимым планом или над чем-нибудь, что никак не поддавалось их разумению. Удивительно все же, как Грета сумела вылепить такую выразительную голову. Скульптура говорила о чем-то, смущала мои мысли. Грета… Кто она? Что ей известно о других, о себе самой? Судя по этой работе, она как будто бы многое понимала. А судя по ее поведению, вряд ли тут есть о чем говорить. Мне казалось, она сама себе вредила, и такое впечатление сложилось у меня давно, еще когда я был совсем мальчишкой, когда по воскресеньям родители брали меня с собой в гости к Йёрстадам и Георг был жив-здоров. Обычно я томился от скуки за столом вместе с Хуго и Робертом, которые были помоложе меня, но однажды, когда бесконечный разговор мутным потоком катился над пирогами и кофе, я впервые уставился на Гретины ноги, сидел и не сводил с них глаз, неожиданно до меня дошло, что она очень соблазнительная. Красивые бедра, хорошенький круглый зад, острые груди, а ноги… Они покачивались под юбкой вверх-вниз, иногда замирали, потом она меняла позу, и покачивание продолжалось. Я смотрел, как мышцы голеней то напрягались, то расслаблялись, то снова напрягались, а по-летнему загорелая, гладкая и блестящая кожа, туго обтягивая мышцы, подчеркивала их, и они словно бы жили собственной жизнью. У меня никогда и в мыслях не было, что ноги могут так выглядеть. Она встала, пошла к двери, и я проводил ее взглядом, следил, как при каждом шаге напряжение пробегало от босых стоп к бедру, как мышцы жили под загорелой кожей. Когда она возвратилась, села и опять стала покачивать ногой, мой взгляд сам собой скользнул вниз. Я смотрел на ее ноги, на бедра, на высокие острые груди, потом взглянул на лицо и тут только обнаружил, что она тоже смотрит на меня. Я отвернулся. Она смотрела на меня с чуть удивленной усмешкой. Я понимал, что и другие вполне могли заметить, чем я занимался, однако, когда наконец рискнул глянуть по сторонам, они разговаривали как ни в чем не бывало. Прежде чем мы встали и собрались уходить, Грета еще раз посмотрела на меня, и в глазах ее читалось одобрение. Оно льстило мне и одновременно смущало. Ведь ее взгляд еще и требовал, чтобы я показал себя не просто шальным шестнадцатилетним юнцом. Мне и самому хотелось этого больше всего на свете, но тогда рядом со мной не нашлось никого, кто мог бы объяснить или посоветовать, как мне надо действовать, чтобы не оказаться смущенным и растерянным подростком. Некому было посвятить меня в секреты мужественности или просто поддержать, придать непринужденной уверенности в общении с женщинами. Правда, из-за Греты я стал наблюдательней. Начал примечать, как она ведет себя в присутствии других мужчин. Мало-помалу я смекнул, что она всегда подавала мужчинам сразу по нескольку сигналов. Например, могла сидеть и ругать кого-нибудь из городских, уличенного в неверности, а заодно обнажать перед собеседником немалую часть своего бедра. Могла негодовать на какого-нибудь мерзавца, совращавшего маленьких мальчиков, а заодно облизывать губы и влажным взором поглядывать на кого-нибудь из мужчин. Что-то в ней словно призывало действовать, а не сидеть в благовоспитанном молчании. И при том она стучала по столу, возмущаясь всякими несправедливостями, обманами и предательствами. Мне кажется, Грета Йёрстад могла сделать что угодно и с кем угодно, не задумываясь о моральной стороне своих поступков.
— Ты должна отнестись к предупреждению серьезно, — сказал я.
Она отодвинула бумаги, подняла с полу мухобойку и прихлопнула муху, которая, громко жужжа, металась по столу. Расстегнула ворот блузки, вздохнула.
— Жарко, правда?
— Да, очень, — согласился я.
— И сыро, — пожаловалась Грета таким тоном, будто у нее зудела кожа, но она не понимала, в каком месте. Взяв муху двумя пальцами, прошла к двери веранды, открыла ее и щелчком отправила муху на улицу. — Пора бы ему быть дома. — Она пристально вглядывалась в туман.
На пороге появилась Нина.
— Привет, — сказал я.
— Привет, — отозвалась она и прислонилась к косяку.
Что за манера такая — вдруг, как по волшебству, она стояла на пороге, на углу, у окна, и, очень может быть, стояла уже давно и наблюдала за тобой, а ты и знать не знал. Хотя она вовсе не из тех девчонок, которых не замечают. Но каким-то образом она умела стать невидимкой, а когда ты наконец замечал ее, то невольно вздрагивал. Словно рок стоял тут и смотрел на тебя. Нина высокая, стройная, волосы песочного цвета, прямые, и обычно она ходит в коротеньких юбочках вроде тех, что были в моде под конец шестидесятых. При взгляде на нее мне порой вспоминались Твигги и Мэриэнн Фэйтфул. Высокая, фигуристая Твигги, отмеченная шрамом Мэриэнн Фэйтфул. Хотя она не из их компании, ни с Миком Джаггером[1] не спала, ни первые полосы молодежных журнальчиков не украшала.
