— Он давно все забыл. Романов у него с тех пор было немеряно.
— Не-ет, Роберт ничего не забывает. Как-то раз звонил мне в Осло, угрожал.
— А я говорю: забыл он. Ты бы привлек его к какому-нибудь делу, по-моему, парню надо отвлечься.
— Мне так не кажется. — Он открыл кофр, достал свежий номер журнала «Фотография».
Я начал думать про оползень, прямо как наяву его увидел, а заодно вспомнил, что Мелхус стоит почти сплошь на глине. Я поерзал на сиденье, побарабанил пальцами по баранке. Туман слегка поредел. Мимо тянулись зеленые поля. Поодаль на прошлогодней стерне паслась в тумане косуля. А я мысленно видел оползень, скользящий вниз, к реке, и автомобиль на этой земляной глыбе.
Полицейское управление размещалось в сером бетонном здании, опоясанном длинными рядами окон; там же находились городской суд, конторы судебного исполнителя и винной монополии и еще кой-какие учреждения. Здание выходило на автостоянку с видом на церковь и городской парк, где каждую весну школьники готовились к экзаменам и крутили романы. Я поднялся на второй этаж. В паспортном столе Хенрик Тиллер разговаривал через барьер с одной из тамошних сотрудниц. Увидев меня, он вышел в коридор.
— В полпятого тебе надо быть здесь. У нас встреча с ленсманами[2], надо договориться насчет того, как будем принимать людей в Народном доме, — сказал он.
— Принимать людей? Неужто время уже не терпит?
— Ну, кое-кто придерживается противоположного мнения, — усмехнулся он.
Хенрик Тиллер — натура ироническая. Что ему ни скажи, он непременно отпустит ехидное замечание или хотя бы иронически на тебя взглянет. Сейчас он смотрел на меня так, что я сразу понял: что-то происходит, и узнаю я об этом, только если спрошу. Я двинулся дальше по коридору. Он тоже. Мы прошли мимо его кабинета. Побольше моей клетушки. Хенрик Тиллер — инспектор, потому и кабинет у него просторней, чем у рядового сотрудника. Он принялся насвистывать. Я остановился у своей двери, обернулся к нему, хотел сказать, что до стула меня провожать незачем, и тут заметил у себя в комнате Сив.
— Она уже давно ждет. Поговорить хочет с тобой, — сообщил Хенрик.
Я глянул в дверное стекло. Сив сидела у окна, с каким-то журналом на коленях, и смотрела на мой стул. За последнее время она несколько раз мне звонила. На слух голос казался необычным, в нем сквозил некий подспудный тон — растерянность, что ли, — отчего у меня щемило под ложечкой. Я присмотрелся. Она похудела, отрастила длинные волосы, покрасилась в рыжий цвет. И лицо у нее от этого изменилось. Словно помолодело.
— Я же говорил, чтобы она не приходила сюда.
— Ей надо обязательно с тобой потолковать, — тихо сказал Хенрик.
Сив взглянула на дверь, и я поспешно шагнул назад. Хенрик с любопытством наблюдал за мной. Я прислонился к стене, скрестил руки на груди.
— По-моему, у нее важное дело, — заметил Хенрик.
Мне помощь общественности не требуется. Я так ему и сказал и попросил не лезть в мою личную жизнь.
— Тогда не притаскивай ее сюда, эту свою жизнь, — отпарировал Хенрик, потом глаза у него опять заблестели, уголки губ поползли к щекам.
С Хенриком я о Сив не говорил, и вообще никому про это не заикался. Не хотел выдавать, что последние четыре месяца ни о чем другом думать не могу. Хенрик — парень веселый, дружелюбный, но, по-моему, он считает, что люди, которые живут вместе, непременно друг друга обманывают и иначе просто не бывает. Помню, он насмехался над своим братом, когда того однажды ночью нашли в сугробе, полузамерзшего и вдрызг пьяного. Брат узнал, что девушка, в которую он влюблен, завела шашни с другим, напился до бесчувствия и лег в сугроб, чтобы до смерти замерзнуть. Хенрик после твердил, что его младший братишка вечно делает из мухи слона: это ж надо — превратить такую пустяковину, как баба, в вопрос жизни и смерти! Братишка может поиметь кого угодно, а вместо этого решил помереть в снегу из-за девятнадцатилетней соплюшки. Он считал меня чудиком, ведь я говорил, что с женщинами дело вправду может идти о жизни и смерти. «Вот из-за таких, как ты, народ и верит во всяких там святочных гномов», — сказал Хенрик, а когда я поинтересовался, при чем тут святочные гномы, он фыркнул: «Очень даже при чем, Стейн Уве, очень даже».
Хуже всего, что держался он чертовски уверенно и народ безоговорочно ему доверял. Он мог навешивать людям на уши лапшу, а они принимали все за чистую монету — такой уж он человек. Не знаю, понимают ли другие в управлении, насколько опасно возлагать на него столько ответственности. Думаю, Коре сомневался, когда выдвигал Хенрика. Но иначе поступить не мог. Хенрик был надежный, хладнокровный, умел быстро принимать решения. Он имел награды, а что получил он их оттого, что никогда не рисковал и не позволял втягивать себя в истории, которые могли ему повредить или усложнить жизнь, никакой роли не играло.
У меня в кабинете зазвонил телефон. Сив вздрогнула.
Я поспешил к коммутатору и попросил дежурную телефонистку перебросить звонок в кабинет Туве.
Звонила мама. Деду стало хуже. Он уже некоторое время хворал, но теперь совсем плох. Она спросила, не могу ли я приехать. Я взглянул на часы. Успею. И сказал, что сейчас приеду. Мама поблагодарила. Хорошо, что я беспокоюсь о дедушке. Он ведь вправду плох. А папа сидит себе и в ус не дует.
Я повторил, что сейчас приеду.
— Спасибо, Стейн Уве, — мягко сказала она.
В коридоре ждал Хенрик.
— С дедом плохо. Надо ехать. Скажи Коре, к совещанию вернусь. — Я пошел к выходу.
Дом стоял на прогалине, у негусто поросшего деревьями склона, всего на несколько сотен метров ниже границы лесов. Здесь прошло мое детство. Я остановился возле дровяного сарая. Дедов дом обветшал. Ветряная мельничка, которую он соорудил у дорожки, опрокинулась. Штабель досок, из которых отец уже столько лет собирался построить мастерскую, так и лежал под драным брезентом. Я обернулся. Мама стояла у окна, смотрела на улицу. Вздрогнув, как от озноба, я попытался придумать благовидный предлог и смыться отсюда. Но речь-то не о родителях. Я расстегнул тужурку и вошел в дом.
Обнял мать. Странное все-таки ощущение — обнимать родную маму.
— Ну, как вы тут?
Она покачала головой.
— Выкарабкается дед. Сама знаешь, какой он.
— Да ведь ему как-никак восемьдесят пять.
Из комнаты доносился перестук клавиш компьютера — отец шуровал в Интернете. Потом все стихло.
— Пойду наверх, — сказал я.
Мама проводила меня умоляющим взглядом. Хотела что-то сказать. Насчет моей сестры, Катрин. Она-то не приехала. Но тут я ничем помочь не могу.
Я одернул тужурку, постучал, вошел в комнату.
Дед лежал на широкой двуспальной кровати, которая раньше стояла в его доме, — точь-в-точь беспомощный птенец. Беки воспаленные, будто обведенные красным карандашом. Худые руки испещрены стариковской гречкой.
— Что на пороге-то стал? Я тебя не вижу, — проскрипел он.
Я подошел к кровати. Он посмотрел на меня. Глаза ясные. Словно бы насквозь меня видят. Он откашлялся, утер рот и буркнул:
— Полная хреновина.
— Я слыхал, тебе хуже стало.
— Хреновина… — проскрипел он. — Отец твой вчера читал мне газету. Заметка там была про богадельню. Знаешь, под каким заголовком? «Нам здесь хорошо». Ишь ты, хорошо им! Много они понимают. Хреновина это, вот что. Так и надо было писать.
Дед попробовал сесть, но не сумел, опять откинулся на подушки. С трудом переводя дух, посмотрел в потолок, сцепил костлявые руки, пробурчал:
— Как у тебя дела?
— Вышел на службу. К паводку готовимся.
Он кивнул.
— А с Сив как? Заходишь к ней?
— Нет, мы не общаемся. Я же говорил.
Дед хмыкнул.
— Не общаетесь? Ты где работаешь-то? В какой-такой конторе? Послушать тебя — аккурат щенок, который цельный час в ледяной воде барахтался.
— Со мной все хорошо. Все в порядке.
— Помнишь, что я тебе говорил, когда ты стоял тут при полном параде и услышал, что, хоть и стал мужчиной, но ничегошеньки не понимаешь?
— С тех пор столько времени прошло, дедушка.
— Сделаешь для меня кое-что, пока время мое не вышло?
— Что ты, до этого еще далеко.
— Я хочу, чтобы ты привез сюда Сив.
— Зачем? С этим покончено.
— Да, ты говорил.
Иной раз дед бывал невероятно жестким и упрямым. Случалось, и хворостиной меня угощал, и тростью. Вспомнив об этих колотушках, я почувствовал что-то вроде признательности.
— Ладно, попробую привезти ее. Если она пожелает меня видеть.
Он закрыл глаза, попросил воды. Я подал ему стакан.
— Стало быть, по-твоему, не вышло пока мое время?
— Конечно, нет. Ты силен как бык.
— Ошибаешься. Я-то чувствую. Нутром чую.
— Скоро опять на ноги встанешь, гулять начнешь.
