Под луной красиво серебрилась его борода.
— Не узнал тебя под бородой… — в ожидании глотка сказал я.
— Теперь уже не сбрею. — И он ласково погладил и ее, и бутылку. — Двадцать лет растил. Помнишь своего друга-армянина, который так «хохотовался» над нашим словом «подбородок», когда понял, что «подбородок» — «под бородой», понял, что слово образовалось, когда бород вообще не брили?
— Он умер.
— Жаль. Догадливый был человек. Сколько ему было?
— До семидесяти немного не дотянул…
— Ну это еще ничего. А вот почему тогда у баб тоже подбородок, он не успел спросить?
— У них отношение к женщинам уважительное. Знаешь, что ему внучка на кладбище сказала?
— Не могу знать.
— Ты, Грантик, веди себя там хорошо, чтобы я могла тебя там встретить!
— А ей сколько?
— Да только говорить тогда научилась.
— Устами младенца…
— Извини, Петрович… а тебе сколько?
— Чего сколько? Грамм? Мы же поровну выпили.
— Нет, лет.
— Ах, лет… Ты какой возраст имеешь в виду, биологический или метрический?
— Давай метрический.
— Метрика еще в войну утеряна, а паспорт я пропил. Теперь полноправный бомж, пещерный житель! А биологически я помладше тебя буду! Удивлен? Когда мы с тобой в последний раз выпивали? Да, во время путча, на баррикадах… как же-с, помню, помню… Значит, двадцать лет как!.. — Павла Петровича развезло, и он протянул руку со стаканом. — А ну налей! Ах, не нальешь!? — И он взглянул на меня свирепым пугачевским взглядом. — Так вот биологически я даже младше тебя! На те же двадцать лет… — И он еще крепче прижал к груди свою заветную бутылку. — Истина, говоришь? До истины еще далеко, доктор ты мой. Я тут одной книгой увлекся… Я ведь, кроме Писания, ничего не читаю, суета это. А тут книга несуетная, «Почему животные дают себя снимать?» называется. Написали ее эти ребята из Би-би-си, что про живность всякие фильмы снимают… я бы им давно Нобелевскую премию мира дал, кабы моя воля. Великие ребята, делом заняты. Им что бабочка, что рыба, что лев, что гусь — все едино!
— Где, когда издана? — залюбопытствовал я, ибо фильмы эти всегда любил, а про книгу такую никогда не слышал.
— Не знаю, я имен не помню. Да такая книга, без обложки, из журнала какого, может, выдрана. И куда засунул, найти не могу. А может, она мне и приснилась даже… только я потрясен ею был. Про-све-щен!
— Чем же?
— Это странная книга, понимаешь ли… даже не поймешь, о чем она. Вроде ни о чем. Как бы и содержания нет, и мысли. Обо всем сразу! Она обволакивает тебя, как облако. Это как вера, что ли… Там все живое тебя любит. Да и неживое тоже. Что цветок любит пчелу, а пчела цветок, это как бы всем ясно. Но там даже ягненок любит волка не меньше, чем волк любит его. Там всё любит всё. А уж как любят друг друга самец и самка одного вида, ты и не представляешь: не просто любят — о-бо-жают! Обожать — ведь это обожествлять, не правда ли? И все готовы умереть друг за друга! Мог бы ты умереть от одной лишь любви, как лосось? А он умирает, кончая от одного вида икры! Он от образа возлюбленной умирает, ни разу не разглядев ее… Вот рыцарь бедный!.. Почва любит дерево, а дерево любит почву и небо, которым оно живет, ни разу не взглянув на него. И ветер, и луна, и волны… Все Творение — акт любви, и авторы ни разу не упоминают это слово — как и имя Бога — всуе. Просто вдруг становится прозрачно, что все связует только любовь и поэтому до сих пор и мы еще есть. Все еще цело, потому что целиком, ни одно звенышко не выпадает. Кроме человека. А дают все твари и тварюшки себя снимать, преодолевая страх, даже ужас, лишь потому, что пытаются передать нам это послание, или, как вы теперь говорите, ме-ме…
— Месседж?
— Во-во! В книге тоже встречалось это слово. Пытаются передать нам эту весть о связи всего, о целом.
— Как инопланетяне, что ли?
— Это мы инопланетяне, будто Земля нам не родина, мы варвары и захватчики, а они как раз земляне и есть! Они пытаются передать нам память об утерянном рае, а мы не слышим.
— Дай почитать!
— Да я сам не могу ее найти…
— Да была ли она?
— Вот еще! Я ее осязал как вещь, она у меня перед глазами…
— Может, это истина твоя и была?
— Не, не моя.
— Тогда давай за этих твоих ребят выпьем!
— За них всегда! Наливай!
— Так у тебя же бутылка! — Я давно стоял перед ним с протянутой рукой, со стаканом наготове.
А он все гладил и гладил бутылку. Взгляд его прояснился и стал ярче луны.
— И знаешь еще что, — сказал он твердо. — Ты не жди. Не буду я пить с тобой Эту Бутылку. Хотел я и ее тебе завещать, но Она — все-таки моя. Моя цикута! Не отдам. Тебе уже хватит. Ты ступай домой. Тебя там ждут.
— Ночь же!
— Ничего. Луна сейчас полная, небо чистое, дорогу хорошо видно. Я буду за тебя молиться, и ничего с тобой не случится.
— А Истина! — вскричал я в негодовании. — Ты же обещал мне выдать, наконец, истину!
— А истина пока вот какая: это последняя бутылка, которую ты не выпил, и последняя, которую видел.
— Ты что, кодируешь меня?
— Считай, как хочешь. Ты теперь последний. Понимай главное.
— Что главное?
— А вот все это! И небо, и луна, и звезды, и муравей, которого ты раздавишь по дороге — все это главное. И все это любит тебя. А ты люби его.
— Кого?
— Всё! О чем мы говорим… — И он отмахнулся от меня, как от мошки. — Ступай же, наконец! А я и за твоего Гранта помолюсь, и за здравие его умной внучки. Да и за твое тоже. И главное! Береги свою вторую ногу!
Я застыл в проеме перед неправдоподобной луной. Было действительно светло как днем.
— Когда вернешься-то? Впрочем, что это я. Я же тебя не дождусь. А то возвращайся в эту пещерку. Так и быть, я тебе ее завещаю. Глядишь, еще чего напишешь. Тогда и покалякаем.
— А ты не уйдешь тут без меня?
— Куда я уйду? Я же вечен.
— Вечность я и имею в виду.
— И я то же самое. Ну, ступай. Будь осторожен. — И он перекрестил меня.
— Храни тебя Бог, Платоша! И помни, — услышал я спиной. — Богу не все равно!
И я, не оборачиваясь, вышел в дыру, как в Луну, меня охватил холодный воздух, будто я парашютист, и дальше ничего не помню… Казалось, я слышал выстрелы.
Пьяного Бог бережет. Или молитва Павла Петровича? Тогда тоже Бог.
Во всяком случае, куртку в милиции у меня отобрали «на экспертизу на следы пороха». А на мне лишь две царапины, и обе ноги целы.
Дознаватель допрашивал меня, сколько все-таки было выстрелов, показывая, чтобы я наконец понял, на пальцах: один, два или все пять?
Мое чудесное спасение должно было как-то объясниться, и оно объяснилось лишь еще более чудесным образом…
К отделению подкатил черный эскорт: «мерседес-600» и джип с затененными стеклами. Из джипа выскочили два охранника в таких же затененных очках и черных похоронных костюмах и, приняв очень важный вид, распахнули дверцу «мерседеса», откуда и вышел Миллион Помидоров, весь в белом, как плантатор. Он, на фоне своей важной охраны, излучал высокомерную скромность и обаяние.
Так он и вошел в мою клетку; дознаватель вскочил и принял стойку смирно, а Миллион Помидоров обнял меня по-братски.
— Что, не узнал? А я тебя сразу узнал, еще в пещере! Как ты?
— Как видишь.
— Тебе надо торопиться. Твой самолет через два часа. Ты только подпиши ему бумагу, что слышал два выстрела… Или больше? — спросил он дознавателя.
— Больше не надо, — сказал оперативник.
— Значит, два. Подпиши — и ты свободен.
— Не буду. В жизни ничего не подписывал. А если что за меня подписывали, сам знаешь, всегда какая-нибудь лажа оказывалась.
— Слово даю, тут все чисто!
— Знаю я вас! Потом получится, что это я и стрелял…
— Ну за что ты меня так не любишь? Я все то добро, что ты мне сделал, хорошо помню! А что я тебе такого плохого сделал? Если бы это не был вопрос жизни, я бы тебя попросил? Я простой честный предприниматель, у меня все чисто. А на меня покушение готовилось этой ночью…
— Так, значит, ты раньше от Павла Петровичаушел, чтобы меня подставить?
— Ах, ничего ты по-прежнему не понимаешь! Ну, не хочешь — не подписывай… Исполнитель все равно уже взят и во всем сознается. Мне важно было на заказчика выйти… Я-то его знаю, а исполнитель — назовет, никуда не денется. Уезжай!
— Да почему такая спешка?
— Звонил твой Ваня, там у него кое-что… Не пугайся, все целы, живы и здоровы. Просто… сам узнаешь.
— А Павел Петрович?
Тень пробежала по его лицу.
— Догоню тебя в аэропорту, мне надо срочно на объект.
— Какой еще объект?
— Да так. Завод один строю. Артур, — он кивнул на одного из охранников, — тебя проводит и посадит.
Я пропадал в догадках. Что с Ваней? Что с Павлом Петровичем? Каким образом Миллион Помидоров связан с Ваней?
Миллион Помидоров сумел не ответить мне ни на один вопрос.
