Площадь перед Домом радио просторна и пустынна, два автомобиля запаркованы здесь на солидной дистанции друг от дружки, один из них броско-зеленого цвета наподобие пластиковой лягушки — такой цвет при серийном выпуске не используют. В конце площади вход в здание, в освещенном помещении за стеклянной перегородкой сидит вахтер. Я приближаюсь к зеленой машине — это шикарная «аскона» — и уже издалека замечаю, что черно-белые номера имеют красную полосу. И все же, не веря собственным глазам, подхожу вплотную и наклоняюсь удостовериться. Так оно и есть. Машина из Вены. А почему бы и нет. И все же во мне поселяется беспокойство, постепенно перерастающее в ярость — в необъяснимую, бессмысленную, да строго говоря, и не слишком сильную ярость.
Вахтер настороженно смотрит на меня. Два часа ночи, и я, конечно, не рассчитываю застать ее здесь. Произношу в переговорное устройство ее имя, затем называю свое. Он созванивается, дверь автоматически открывается. Он даже улыбается Жаку Шираку, когда мы проходим. Открывает дверцу своей будки и кричит нам вдогонку: Третий этаж.
В лифте я смотрю на себя в настенное зеркало. Нездоровый цвет лица едва ли можно полностью списать на неоновое освещение. В общественных зданиях мне постоянно кажется, будто тамошние зеркала с оборотной стороны прозрачны и кто-то глазеет на тебя, пока ты изучаешь собственное отражение.
Дверь открывается, говорит женский голос-робот, третий этаж.
Когда дверца лифта закрывается у меня за спиной, я оказываюсь в полной тьме. И в абсолютной тишине. Я застываю на месте, придерживаю Жака Ширака за ошейник и жду, пока глаза не приспособятся к здешней темени, чтобы я смог пойти дальше. Наконец различаю слабое свечение откуда-то слева и иду на него. Вхожу в помещение и тут же с грохотом натыкаюсь на какой-то предмет; это микшерный пульт. Обнаруживаю еще одну открытую дверь, из-за которой просачивается зеленоватый свет. Это монитор компьютера. Клара сидит за компьютером спиной ко мне, силуэт ее темен. Окно распахнуто настежь. Мотыльки, бабочки, мухи всех калибров липнут к экрану монитора и кажутся ожившими словами и строчками. Я стою, прислонившись к дверному косяку.
Привет, говорит она.
Говорит, не оборачиваясь. Сказать нам друг дружке, вообще-то, нечего. Я закуриваю. Полная тишина, не считая постукивания по клавиатуре. Она пишет быстро, как секретарша. Я не утруждаю себя попыткой прочитать, что она пишет; мне вполне достаточно наблюдать за тем, как тянется все дальше и дальше строка — червяк, сам себя порождающий и распространяющийся в длину, с тем чтобы прерваться и, перепрыгнув в левый угол на полсантиметра вниз, родить себя вновь, родить из одного-единственного знака, как из черного яйца. В этом есть нечто гипнотическое.
Комната тесна и заставлена аппаратурой, назначение которой мне не известно. И все, включая спину Клары и меня самого, кажется в свете экрана совершенно нереальным: может быть, тлеющий кончик моей сигареты — единственный естественный, единственный органический фактор во всем помещении. Я эту девицу знать не знаю. Дважды она побывала у меня дома. Жак Ширак стоит у входа и дышит бесшумнее, чем обычно. Я принимаюсь шуршать серебряной фольгой пакета.
Я тебе кое-что принес, говорю.
Воздух у меня иссякает, прежде чем я успеваю произнести это короткое предложение до конца. И звучит оно еще пошлее, чем я предчувствовал.
Что, спрашивает.
Лоб у меня вспотел, всего лишь пребывание в этой комнате требует троекратных энергозатрат. Заглядываю в пакет и вспоминаю, что там.
Мороженое, говорю.
Звучит это не только пошло — звучит затравленно. Может быть, я дошел до ручки, до самой ручки. Из последних сил делаю пару шагов вперед и кладу брикет ей под руку, на компьютерный стол. Она все еще не шевелится, но писать перестала, червяк замер посреди экрана, руки Клары хищно зависли над клавиатурой, как два предвкушающих добычу паука.
Единственное, что мне от тебя нужно, тихо говорит она, это твоя история. Все остальное меня не интересует.
Пару минут мы проводим в полном молчании. Лишь насекомые продолжают свое. Если бы она шевельнулась, если бы обернулась, если бы я увидел ее лицо; если бы в ее голосе оказалась различима хотя бы искра тепла, искра жизни, мне, может, и удалось бы овладеть ситуацией. Я бы рассмеялся или зарычал, я заставил бы ее дорого заплатить и за эту мошкару, и за зеленую машину, за шум трафика и детский крик на улицах, за скверное освещение в кабине лифта. Мне требуется малейший толчок, самый ничтожный повод. Но она сидит смирно, совершенно смирно, она не оборачивается, она даже не переводит дыхание.
В горле у меня вдруг начинает клокотать, я хватаю брикет — он уже размяк и поплыл под пальцами, жидкая масса в двойной обертке, и принадлежит Джесси — и выскакиваю из комнаты. Пса я тащу за ошейник, он сперва упирается, судя по всему, хочет остаться здесь, его когти оставляют царапины на гладком полу, но вот срывается с места, со мной, за мной, мы мчимся по темному коридору, блуждаем, не можем найти маленький красный огонек над лифтом, обнаруживаем вместо этого высвеченный зеленым выход на лестницу. Полагаю, Жака Ширака Клара даже не заметила.
Выскочив во двор, я швыряю мороженое наземь и со спортивным азартом затаптываю в здешнюю пыль, пока фольга и бумажная обертка не лопаются, и белая жижа брызгает мне на туфлю, попадает в носок, я чувствую, как она растекается, прилипая к лодыжке. В прежние времена, в Вене, впав в минутное замешательство, я запирался в кабинете и застывал посредине, приняв позу статуи — одна нога вперед, в приподнятой правой руке раскрытый наугад свод важнейших международных законов. Не опуская глаз, считывал мысленным взглядом надпись на бронзовом постаменте: Максимальный Макс. Вид у меня при этом, должно быть, был фантастически смешной. Однако срабатывало.
Бежать нет смысла, я опасаюсь, что Клара может увидеть, подойдя к окну, мое бегство, но все равно бегу. Лишь выбежав на улицу, заставляю себя перейти на шаг, но уже пару мгновений спустя вновь мчусь во весь опор. На каком-то перекрестке часы с подсвеченным циферблатом: начало четвертого. Домой я попаду не раньше чем в полчетвертого, а когда смогу рухнуть на матрасное ложе, первые птички уже проснутся и мне будет не заснуть. Жара начнет прибывать, трафик — тоже, я буду ворочаться, сжимая ладонями виски, и среда кончится, и настанет четверг или что-нибудь в том же роде — то ли минувший вторник, то ли предстоящая пятница, то ли любой другой день моей жизни.
Хотя над крышами домов напротив на горизонте уже появилась полоска сумрачной белизны, у меня в прихожей стоит полная тьма. Тем резче бросается в глаза подмигивание красной лампочки автоответчика.
Четверг, ноль часов тридцать две минуты, произносит он.
Как педантичны эти приборы. В полпервого ночи я бы сказал, что еще среда. Затем звучит мужской голос, которого я не знаю. Но выговор ни с чем не спутаешь. Голос принадлежит уроженцу Вены.
Когда мужчина умолкает и прощально бибикает автоответчик, я вырываю шнур из розетки. Бегу в гостиную, не зажигая света, запихиваю несколько носильных вещей в подвернувшийся под руку пластиковый пакет. Выгоняю Жака Ширака на лестницу и выхожу следом. Запираю дверь на два оборота и мчусь вниз по лестнице. Прочь отсюда.
Принимать горячий душ в жару — это мазохизм. Вода льется на меня струями, а я потею ручьями, красные пятна, похожие на солнечные ожоги, выступают на бедрах. У меня кружится голова. Густым паром заволокло всю душевую кабину. Ее прозрачные стены запотели, и видимость здесь такая, словно я прильнул к иллюминатору, а самолет проходит сквозь облако.
Это чужая ванная. Гель я лью, не жалея, из красной пластиковой бутылки с сорванной этикеткой. От него разит мужским духом. На краю ванны выстроились в ряд косметические флаконы, но у всех отсутствуют этикетки. Я свинтил пару колпачков и принюхался к содержимому. Сплошь дамская парфюмерия, причем непременно с каким-нибудь съестным ароматом: ваниль, персик, яблоко, кокосовый орех, киви, земляника.
Задаюсь вопросом, не предназначен ли гель с мужским духом постоянному любовнику. Живо представляю себе, как они вечерком сидят рядышком на краю ванны и, не щадя ногтей, соскребают с флаконов этикетки.
Ковырнув в носу, вытягиваю засохшую бурую дрянь, местами выраженно кровавую. Вытягиваю на десять сантиметров — и тут же ее вымывает душевой струей у меня из пальцев и уносит в сток. Нет, конечно же, у нее нет постоянного любовника. Не то бы он давным-давно нагрянул набить мне морду. Или он интеллектуал? Но нет, ей такой бы не подошел. Значит, она пользуется мужским гелем сама или купила его для меня. Делаю воду еще горячее. Все, что составляет мою суть, находится впритирку под кожей — и все рвется наружу, навстречу целительному болевому шоку, который сулят и несут горячие струи; в эту боль мое тело втиснуто сейчас целиком, как в скафандр. На мгновение меня утешает мысль о том, что я по меньшей мере осознаю, в чьей именно ванной сейчас нахожусь. Ну а теперь — и как это приятно, как хорошо — можно пустить холодную. Должно быть, она угостила меня спиртным, уже не помню. Но в чем я совершенно уверен, так это в том, что ее не трахнул. У меня уже много недель не встает, так что хотя бы на это я могу положиться.
