По четвергам я всегда просыпалась с ощущением тревоги: сегодня Хубертссон, поспешно выпив чашку кофе, рванет прочь, а завтра явится очень поздно, если явится вообще. По утрам в четверг он всегда был немногословен, уже предвкушая предстоящую ночь. Мне это не нравилось. Я слишком мало знала о его четвергах и о ночах под пятницу, я не знала даже, встречается ли он с одной и той же женщиной или каждый раз выбирает новую. И разумеется, я не собиралась его об этом спрашивать — это явилось бы грубым нарушением всех пунктов нашего договора. Но мне и мало было уже наблюдения на расстоянии, слежки из-под собственных век — как я тогда уже следила за моими сестрами. Я не хотела видеть глазами Хубертссона, мне хотелось быть той, кого увидят эти глаза.
Так подошло к концу то долгожданное утро четверга, Хубертссон махнул на прощание портфелем и выскользнул из моих дверей, а я, проводив его, решила наконец рискнуть. Весь день я была паинькой и даже позволила моей помощнице вывезти меня на прогулку, но уже к пяти часам стала позевывать и сумела-таки ей внушить, что хотела бы отдохнуть. В шесть у них была пересменка, и другой мой помощник — молодой и прилежный художник, — заглянув ко мне в спальню, отметил не без удовольствия, что я спокойно сплю. А после открыл свой альбом и взялся за карандаш. Сегодня вечером он много успеет сделать.
Едва я повернула ворону к северо-востоку, как она, словно поняв, что это особенный полет, с криком рванулась в черное вечернее небо, а я, захохотав в ответ, велела ей наддать ходу. И все-таки прошло много часов, прежде чем мы с ней опустились на уличный фонарь в Норчёпинге возле «Стандард-отеля». Измученная ворона вертела головой, норовя сунуть ее под крыло, но я не позволяла — мне нужны были ее глаза, чтобы найти себе следующего носителя. У входа было пусто, мне пришлось прождать двадцать минут, пока не приплелся одинокий прохожий. Им оказался мужчина средних лет, он не заметил меня, просто замедлил на мгновение шаг, покачнувшись, как от головокружения, когда я переместилась в него. В гардеробе он столкнулся с женщиной, направлявшейся в дамскую комнату. Даже не успев ее разглядеть, я перепрыгнула.
У нее оказалось уютное тело, легкое и гибкое. Нежно-розовые легкие, ниточки бронхиол шевелились, словно водоросли на морском дне, а слюна у нее во рту была свежая, как у ребенка. Я сразу же решила: остаюсь тут.
Она немножко выпила и заметила меня, только когда опустилась на сиденье в туалете — отвела взгляд от своих белых трусов и уставилась на стенку, и глаза ее тревожно расширились — кто здесь? — Хочу танцевать, — шепнула я.
Она, рассмеявшись, повторила мои слова: «Хочу танцевать!»
Пока мы выходили из туалета, я успела рассмотреть ее отражение в зеркале. Прекрасные цвета — золото волос и зелень глаз, — но лицо еще слишком юное и несформировавшееся — гладкие щеки и круглые удивленные глаза. Пожалуй, слишком молода для Хубертссона.
«Но я хочу быть легкой и гибкой под его тяжестью», — подумала я.
Она улыбнулась отражению, склонив голову набок: «Легкой и гибкой под его тяжестью...»
Секундой позже, прижав ладошку к губам, она уставилась на себя в зеркале. Что на меня нашло?
— Как тебя зовут? — шепнула я.
Она отняла руку от губ и тоже прошептала:
— А кто ты?
— Я — сон, я — сказка. Как тебя зовут?
Голосок ее дрогнул от ужаса:
— Кто ты?
Дверь одной из кабинок распахнулась, и оттуда вышла хихикающая девица.
— Что с тобой, Камилла? Сама с собой разговариваешь?
Камилла пошатнулась и расхохоталась, это был хрустальный смех, звонкий и переливчатый. Хубертссону понравится.
— Я так странно себя чувствую. Словно в моем теле есть кто-то еще...
Другая девушка хихикнула:
— За этим у тебя дело не станет... Судя по всему.
Вульгарная девица. Удача, что мне подвернулась не она.
Чтобы осмотреться, я велела Камилле остановиться в дверях ресторана. Хрустальные люстры и приглушенное освещение, алый бархат гардин и блестящий паркет. В меру электрифицированный квартет на эстраде. Примерно то, что я и ожидала.
Хубертссон сидел один за столиком у окна, откинувшись в кресле. Лицо его было серьезным, но поза — вызывающей: нога закинута на ногу, правая рука — на спинке соседнего кресла. Казалось, мысли его бродят где-то далеко и он не замечает ни света, ни звуков вокруг.
Камиллина подружка прошла в глубь ресторана, оглянулась и поманила ее рукой, и Камилла уже было сделала к ней шаг, но тут я ее остановила.
Он, шепнула я. Одинокий мужчина вон там.
Дурно пахнущая волна презрения пронеслась через ее мозг. Старик! Я шикнула на нее и расширилась, и ее «я» испуганно спряталось, и вот она двинулась в избранном мною направлении. Вперив зеленые глаза в Хубертссона и скользнув пальцами по скатерти на его столике, я приблизилась, чуть улыбаясь.
Все получилось. Едва я уселась рядом, он опустил руку мне на плечо. Положив на стол Камиллину вечернюю сумочку, я поднялась, и тут он взял меня под локоть и повел танцевать.
О!
Наконец прижаться щекой к щеке Хубертссона и улыбнуться от легкой дрожи, сотрясшей в это мгновение каждый нерв, позволить молочно-белому телу с упругими сухожилиями утонуть в его объятиях, чтобы стройное бедро, как бы случайно, скользнуло между его бедер.
Танцевал он прекрасно, единственное, что от меня требовалось, — это слушаться его рук, позволяя вести меня, куда ему захочется. Мне не нужно было говорить, и ему тоже, он кружил меня по паркету танец за танцем, не говоря ни слова. Камиллина подруга несколько раз проплывала в танце мимо нас, вопросительно подняв брови, но я закрывала Камиллины глаза, оставляя девицу вне поля зрения. Самой Камиллы почти что не было. Она сидела, изумленно распахнув глаза, в закоулке своего «я» и уговаривала себя, что это сон.
Я появилась слишком поздно — вскоре отзвучал последний танец. Хубертссон властно обхватил меня рукой и прижал к себе, я в ответ тихонько рассмеялась ему в горло. Да, шепнула я, и мой собственный голос, такой, каким бы он был, сложись все иначе, вырвался вдруг из горла Камиллы:
— Да. Да. Да.
Хубертссон рассмеялся в ответ и провел ладонью по моей спине.
— Да, — сказал и он. — Да. Определенно.
В его гостиничном номере все было готово, что свидетельствовало об известной рутине. Горела настольная лампа — чтобы, войдя, не включать верхний свет и ненароком не спугнуть романтический настрой, шторы были опущены, а постель разобрана. Поверх наволочки лежало два кусочка шоколада, он взял один и игриво бросил мне. Я поймала его одним движением руки и засмеялась. Камилла, должно быть, неплохо играет в мяч.
На столе стояла бутылка вина и два бокала. Меня поразила его дотошность в мелочах: ведь не стаканчики для зубных щеток из ванной, а самые настоящие бокалы — на тонкой ножке.
Я стояла оцепенев посреди комнаты, тесно сдвинув ноги, пока он раскупоривал вино. Я вдруг занервничала. Хватит ли мне того, что я усвоила из книг и телефильмов?
— Ну вот, — Хубертссон протянул мне бокал, — кто же такая Камилла?
Я подняла бокал и честно ответила:
— Не знаю. А ты кто?
Он отставил бокал и развязал галстук. В глазах у него что-то блеснуло — игра пришлась ему по душе:
— Незнакомец. Может, пусть все так и останется?
— Да, — ответила я. — Чего желает от меня незнакомец?
— Всего, — сказал Хубертссон. — И ничего.
Меня поразило, как охотно он смирился с тем, что он — мой, как он мог совершенно неподвижно сидеть в единственном в комнате кресле, пока я, оседлав его, расстегивала ему рубашку, как он закинул голову назад и зажмурился, когда я позволила пальцам Камиллы гладить волосы на его груди, а потом прижалась к ней ухом, чтобы слышать удары его сердца. В мгновение ока я сделалась зверем, жадным и хищным, которому хотелось лизать и кусать, пробовать на зуб пахнущую миндалем кожу у него на горле, покуда он не застонал. Тогда я соскользнула вниз и, встав на колени между его ног, не без труда расстегнула крючок на его брюках, ощутив, как под ними что-то шевельнулось, но я не хотела торопиться, нет, я выждала несколько секунд, прежде чем очень осторожно потянула вниз замочек молнии, позволив тому, что таилось в белых хлопчатых трусах, вырваться на волю.
— О! — пробормотал Хубертссон, когда я опустилась на него. — О! Кто ты?
Всю ночь я оставалась безымянной, и когда лежала, словно распятая, на полу под ним, и когда мы перекатывались, как единое существо, от края к краю двуспальной кровати, и когда я стояла на четвереньках, словно волчица, и выла. Воздух в комнате сделался душным от наших запахов, волосы Камиллы разлохматились и взмокли от пота, и я глядела сквозь эти лохмы на лицо Хубертссона — на влажные губы, на раздувающиеся ноздри, на полузакрытые глаза — и скалила свои хищные зубы. Все! Дай мне все и ничего!
