– Сэл все время смотрит на меня, – прошептал он. – Она что-то подозревает. Мне что, тоже отфутболить кокос? А если я сломаю ногу? Ты оставишь меня зде… – он оборвал себя на полуслове, подбросил кокос и ударил по нему ногой. Лицо его исказилось от боли, и он заорал громче остальных.
– Готово, – облегченно вздохнул Кити. – Она все еще смотрит на меня?
Я покачал головой. Она вообще на него не смотрела.
Когда Жан принялся разносить выпивку по второму кругу, я перебрался туда, где стояли Франсуаза с Этьеном. Отчасти я поступил так, чтобы избавиться от Кити, нервозность которого в моем присутствии лишь усиливалась. Наверное, своим видом я настраивал его на мысли о нашем плане.
Франсуаза разыгрывала великолепное представление. Если она и испытывала внутреннее напряжение, то внешне ничем не выдавала себя. Со стороны казалось, что она на все сто прониклась духом празднества. Когда я подошел, она крепко обняла меня, поцеловала в обе щеки и громко сказала:
– Здесь все так замечательно!
Я мысленно поздравил ее. Она даже чуть глотала слова, но никогда не переигрывала. Она все делала как нужно.
– А ты можешь поцеловать и меня тоже? – спросил Джессе, толкнув одного из плотников.
– Нет, – с глупой улыбкой ответила Франсуаза. – ты слишком безобразен.
Джессе прижал одну руку к сердцу, а другую – ко лбу:
– Я безобразен! Я слишком безобразен для поцелуя!
– Это правда, – подтвердила Кэсси. – Ты действительно безобразен. – Она протянула ему свою чашу с пивом. – На, держи. Запей-ка лучше свою печаль.
– Придется! – Откинув голову назад, он в один присест осушил чашу и швырнул ее, пустую, за спину. – Но ведь ты по-прежнему любишь меня, а, Кэз?
– Только не тогда, когда ты зовешь меня Кэз, Джез!
– Кэз, – завыл он. – Кэз! Джез! Кэз! – Затем он поднял ее на руки и шатающейся походкой направился к дому.
Через минуту-другую Этьена попросили помочь принести еду для пиршества, и мы с Франсуазой остались вдвоем. Она что-то сказала мне, но я не расслышал ее слов, потому что мое внимание было приковано к хижине-кухне. Я увидел, как возле нее Грязнуля с озадаченным и хмурым выражением лица пробует рагу.
– Ты меня не слушаешь, – сказала Франсуаза.
Грязнуля пожал плечами и начал отдавать распоряжения тем, кто разносил кастрюли.
– Ты больше не слушаешь меня. Раньше, когда я разговаривала с тобой, ты всегда внимательно меня слушал. А сейчас у тебя даже не находится времени поговорить со мной.
– Да… Кити предупредил тебя, чтобы ты не ела рагу?
– Ричард!
– Что?
– Ты меня не слушаешь!
– Извини. У меня сейчас в голове слишком много мыслей.
– Не обо мне.
– Что ты сказала?
– В твоей голове нет для меня места.
– Гм… Ну что ты, все как раз наоборот.
– Нет, там нет для меня места. – Она ткнула меня кулаком под ребра. – Наверное, ты меня больше не любишь.
Я изумленно взглянул на нее:
– Ты это серьезно?
– Очень серьезно, – капризно ответила она.
– Да… То есть нет. Господи! Неужели мы должны обсуждать это прямо сейчас? Я хочу сказать, неужели сейчас самый подходящий момент?
– Конечно. Самое время. Этьена нет поблизости, а потом мы, возможно, расстанемся навсегда! – Франсуаза! – зашипел я. – Потише!
– Почему потише? На поле с марихуаной, когда я разговаривала громко, ты прижал меня к земле и крепко держал. – Она захихикала. – Это было очень возбуждающе!
Быстро оглянувшись по сторонам, я схватил ее под локоть и потащил к краю площадки. Когда никто уже не мог нас увидеть, я развернул ее лицом к себе, взял ее лицо в ладони и внимательно посмотрел на ее зрачки. Они были расширены.
– Боже мой! – в бешенстве крикнул я. – Ты же пьяная.
– Да, – призналась она. – Я пьяная. Это потчентонг.
– Потчентонг? Что это, черт возьми?
– Жан называет этот напиток «потчентонгом». Это не настоящий потчентонг, но…
– Сколько ты его выпила?
– Три чаши.
– Три? Когда ты успела?
– футбол. Во время игры.
– Ты просто идиотка!
– У меня не было выбора! Они передавали чашу по кругу, и пришлось все выпить. Они внимательно наблюдали за мной и хлопали в ладоши, поэтому что я могла поделать?
– Боже! Этьен пил вместе с тобой?
– Да. Три чаши.
Я закрыл глаза и стал считать до десяти. Или собирался это сделать. Это у меня никогда не получается. Я остановился на цифре «четыре».
– Хорошо, – сказал я. – Пойдем со мной.
– А куда мы пойдем?
– Вон туда.
Когда я подтащил ее к дереву, Франсуаза тяжело дышала.
– Открой рот, – приказал я ей.
– Ты хочешь меня поцеловать?
Самое досадное, что если бы я попытался поцеловать ее, она бы позволила мне это. Она была вдребезги пьяной. Я заставил себя покачать головой.
– Нет, Франсуаза, – ответил я ей. – Не совсем.
Она больно укусила меня за пальцы, когда я сунул их ей в горло. Вдобавок к этому она сопротивлялась и извивалась как змея. Но я держал ее шею в тисках, и когда мои пальцы оказались у нее во рту, она уже ничего не могла сделать.
После того как у нее прекратилась рвота, она ударила меня по лицу, что я с покорностью принял. Потом она сказала:
– Я и сама бы справилась.
Я пожал плечами:
– У меня не было времени спорить. Ты чувствуешь себя более трезвой?
Она сплюнула:
– Да.
– Хорошо. Теперь иди умойся в ручье, а потом незаметно возвращайся на площадку. Не пей больше ни капли потчентонга. – Я помолчал, а потом добавил: – И не ешь рагу.
Когда я вернулся к месту пиршества, Этьен уже закончил разносить еду. Он стоял в одиночестве, вероятно, высматривая Франсуазу. Я подошел прямо к нему:
– Привет, – сказал я. – Ты пьян?
Он с грустью кивнул:
– Потчентонг… Они напоили меня и…
– Я знаю, – ответил я и кивнул в знак сострадания. – Забористая штука, да?
– Очень.
– Не волнуйся. Пошли со мной.
Оформление места для пиршества было простым. Концентрические круги под навесом: первый – свечи; второй – наши, сделанные из банановых листьев тарелки; третий – мы сами, севшие в круг; а четвертый – вновь свечи. Впечатляющее и внушающее ужас зрелище. Оранжевые лица, свет, мерцающий в облаках дыма от марихуаны. И еще жуткий гам. Люди не говорили – они орали во всю глотку. Кто-то визжал. Одни лишь шутки или просьбы передать кастрюлю с рисом, но голоса срывались на визг.
Я настоял, чтобы мы все сели вместе. Это значительно облегчило наше положение. Мы смогли без проблем избавиться от рагу, и Кити с Франсуазой были под надзором у меня и Этьена. Это также уменьшало вероятность того, что нашу относительную трезвость заметят остальные, иначе у нас могли быстро возникнуть трудности. Спустя примерно час после начала пиршества первым обратил внимание на происходящее Кити:
– Говорю тебе, что они в отключке, – сказал он. При стоявшем галдеже Кити даже не было необходимости понижать голос до шепота. – Ты бухнул туда слишком много травы.
– Думаешь, они точно в отключке?
– Наверное, они еще не глючат, но…
Я посмотрел на Сэл, сидевшую как раз напротив меня. Странно, но, несмотря на оглушительный шум, она казалась персонажем из старого немого фильма. Выкрашенные сепией, мерцающие подергивающиеся губы, издающие неразличимые звуки. Застывшие губы. Изогнутые брови. Должно быть, она смеялась.
– Да, они в отключке, – повторил Кити. – Или они, или я.
Позади нас возник Грязнуля:
– Рагу! Добавка! – закричал он.
Я вскинул руку:
– Я сыт! Больше не могу!
– Съешь еще! – Он нагнулся и вывалил передо мной солидную порцию овощей. Варево поползло через края бананового листа, подобно потоку лавы, покрывая рисовые зерна и увлекая их за собой. Маленькие люди в потоке лавы, подумал я, и неожиданно мне показалось, что я тоже поплыл. Я сделал одобрительный знак Грязнуле, подняв большие пальцы рук кверху, и он пошел дальше по кругу.
Через полчаса, примерно без четверти девять, я покинул пиршество под предлогом, что мне нужно отлить. Мне на самом деле приспичило, но прежде всего я желал повидать Джеда. Судя по тому, как развивались события, я предполагал, что маниакальное состояние празднующих продлится не дольше полуночи, поэтому мне захотелось узнать, не решилась ли наша последняя проблема.
Я облегчился перед палаткой-больницей. Плохой, конечно, поступок в обычной жизни, но гражданская ответственность больше не входила в число моих приоритетов. Затем я просунул голову в палатку. К моему удивлению, Джед спал. Он был на том же самом месте, где просидел весь день, с тем лишь отличием, что сейчас он лежал на боку. Наверное, не спал всю предыдущую ночь.
Еще более удивляло то, что Христо был все еще жив и делал свои жалкие вдохи-выдохи – настолько слабые, что язык не поворачивался назвать их настоящим дыханием.
