Две расположившихся неподалеку одна от другой женщины наслаждались поздним солнышком, загорая «топлес», что в Европе теперь не подвергалось осуждению, причем обе не выглядели завсегдатаями этого курорта. Юная девушка, читавшая, лежа на животе и болтая в воздухе ногами, книгу в бумажной обложке, показалась Диди слишком уж худощавой, даже костлявой. Другая женщина, устроившаяся на самом краю дока, обратила на себя внимание тем, что разлеглась на огромном оранжевом пляжном полотенце, явно не из тех, какие собирали служители. По всей видимости, принесенном с собой, что не в обычае у гостей таких дорогих отелей. Интересно, откуда она… В этот момент Диди заметила терпеливо стоявшего рядом с ней официанта.
— Signora? — промолвил он и протянул ей карту коктейлей.
— Наконец-то я могу расслабиться, — думала Барбара, зарывшись лицом в расстеленное ею поверх лежака оранжевое полотенце и чувствуя, как мягко покачивается под ней плавучий док. Она привыкла измерять время в достижениях, и сейчас пользовалась заслуженным отдыхом, каким всегда вознаграждала себя за выполнение нелегкой задачи. Правда, место для отдыха на сей раз было выбрано элитарное, более соответствующее ее новой жизненной ситуации.
До ее слуха снова донесся чарующий, обволакивающий колокольный звон. «Должно быть, колокольня где-то возле утесов, позади меня», — подумала она и, приподнявшись, обернулась. В предполагаемом месте колокольни не оказалось, но звон не прекращался, что позволило обнаружить источник звука — прелестную церквушку, расположенную ближе к озеру.
Когда Барбара присела, ей на глаза попалась долговязая девушка-подросток с каштановыми волосами, устроившаяся по другую сторону дока. Она лежала в одиночестве, места по обе стороны от нее оставались незанятыми. «Дженни!» — кольнуло Барбару, и она даже непроизвольно привстала, прежде чем осознала свою нелепую ошибку. Откуда здесь взяться ее дочери? Эта девчушка просто похожа на Дженни: тех же лет, того же сложения… Обман зрения, только и всего. «Я ведь впервые отдыхаю одна, — сказала она себе, — вот всякое и мерещится. Но, должно быть, я уже несколько развеялась, мне даже не любопытно, что за книжку она читает. Это добрый знак».
Барбара снова растянулась на полотенце и продолжила осматриваться, буквально впитывая детали пейзажа. На озере не было и признаков волнения, его поверхность покрывала едва заметная рябь. Ни единый листок сикамора не шевелился: будто растение сделано из пластика. Мотор, торчавший над кормой уткнувшегося носом в берег скоростного катера, казалось, нарушал своим видом гармонию плавных обводов корпуса.
Она заглянула в спокойную воду. Отражения существенно отличались от подлинных образов: и катер, и дерево словно расслоились, распались на подвижные, зыбкие фрагменты и цветовые пятна. «Импрессионистический пейзаж, — подумала Барбара, — обилие знаков, каждый из которых раскрывается сам по себе, тогда как общая картина создается воображением».
Вот и она здесь подобна висящей на стене картине неизвестного автора. Картине, на которую никто не смотрит. Такой я и намерена остаться, только не помешало бы очистить сознание от этой надоевшей метафоры. Мне нужно расслабиться. Привыкшая прислушиваться к своим мыслям и контролировать их, Барбара попыталась добиться этого и сейчас, но на сей раз не преуспела. Она продолжала чувствовать себя изображением на холсте, но кто изображен там вместе с ней?
Попробуйте представить себя картиной. Какая это будет картина? — этим вопросом настырный журналист начал четырехчасовое интервью. Было время ланча, но вместо закусок на столе стоял диктофон.
— Может быть, портрет… — отозвалась она.
— Хорошо, но вы изображены на этом портрете одна, или с кем-то еще? — наседал журналист, не давая ей и секундной передышки.
Барбара нервничала, понимая, что это не просто: придать своеобразие традиционному интервью с писателем. Вопросы задавались с учетом знания психологии и были рассчитаны на то, чтобы заставить ее раскрыться, поделиться своими самыми потаенными мыслями. И противостоять этому было непросто, даже пройдя лучшую в Нью-Йорке школу общения со средствами массовой информации.
— Выходит, вы представляете собой одинокую фигуру на холсте, так? — переиначил газетчик вопрос, так и оставшийся без ответа. Дотошный и проницательный, он кажется нащупал ее уязвимое место, чем и намеревался воспользоваться.
— Ладно, попробуем подойти иначе, — промолвил он через некоторое время, столкнувшись с ее упорным молчанием. — Кажется, вам не слишком нравятся такого рода вопросы, так что начнем с обычных сведений. Какого вы, например, роста?
— Пять футов, один и три четверти дюйма. — Эти несчастные три четверти значили очень много для той, у кого и бабушка была коротышкой.
— А какого цвета волосы?
— Это зависит от сезона, — хотела ответить она, но передумала и вместо того сказала: — Я шатенка.
Напрашивавшийся в данном контексте вопрос о возрасте он задавать не стал, хотя как раз по этому поводу у нее комплексов не имелось. Писатели подобны винам: чем старше, — тем лучше.
— Что самое лучшее в вашей внешности?
— Глаза.
— Почему вы так считаете?
— Многие говорили мне, что они проникают в самую душу, — промолвила Барбара, не пожелав дать более объективный ответ: «под моим взглядом люди чувствуют себя неуютно».
— Когда вам сказали это впервые?
— Давно.
— А кто?
— Друг.
Уточнять журналист не стал.
— Ну вот, правда, ведь не так уж страшно? — продолжил он подбадривающим тоном: — А теперь ответьте на совсем легкий вопрос — как вы выглядите?
Ее спросили об этом две недели назад, но она до сих пор не смогла дать настоящего ответа даже себе самой. А журналисту тогда сказала, что никогда не смотрится в зеркало. Появись у нее желание проявить большую откровенность, можно было бы пояснить, что, по ее мнению, внешние признаки — лицо, фигура, одежда и тому подобное — лишь скрывают самое важное в человеке, пульсацию его мыслей. Но кто поверил бы такому ответу? Может быть, тот, чьи выплаты за новый «ауди» всегда совпадали с истощением ее банковского счета, особенно перед ее появлением на телеэкране или выступлением в прессе, таким, как это? «Впрочем, — подумала она, — все это не более чем беззащитность, замаскированная под тщеславие. Маска, позволяющая проникать в мысли, а это единственное, о чем стоит говорить».
Мне бы хотелось вернуться к первоначальной форме вопросов, — возобновил свой натиск газетчик. — Итак, вы на холсте в одиночестве или в окружении других людей. Их изображения такого же размера, как ваше, больше или, наоборот, меньше? Возвышены они либо же унижены? Как расположены фигуры на холсте? Есть ли среди них доминирующая? Как выражено их отношение к вам?
Если бы только ей удалось выбросить это интервью из головы! Но ощущая мягкое покачивание плавучего дока и прислушиваясь к мелодичным звукам чужого языка, на котором говорили в этом незнакомом краю, она почувствовала, что все глубже погружается в воспоминания. Прокручивая перед мысленным взором прошлое, как на экране компьютера, она возвращалась назад во времени в поисках ответов на те вопросы.
Палящая июльская жара, хмарь автострады, в которой растворяется лишенный растительности пустынный пейзаж, и черный, плавящийся асфальт, к которому прилипают шины взятого напрокат «пинто», — таковы были образы, запечатлевшиеся в ее сознании в связи с той дорогой, уводившей их все дальше в глубь Калифорнии. Движение на ней никак нельзя было назвать интенсивным: похоже, другие водители предпочитали в такой зной сидеть не за рулем, а дома.
Пол женился совсем недавно, и пока еще пребывал на стадии готовности соглашаться почти на все ее просьбы. Согласился он и проделать этот окольный путь с единственной целью навестить Шэрон. С каждой дальнейшей милей, по мере того как Барбара рассказывала мужу об их дружбе, путешествие становилось все больше похожим на паломничество.
Я три года подряд ездила в Национальный музыкальный лагерь в Интерлокен, штат Мичиган. Там изучают искусства. Конечно, лагерь название упрощенное, это гораздо больше чем обычное место летнего отдыха на свежем воздухе, где-нибудь в лесу. Там все основывалось на воззрениях доктора Мадди, учившего, что искусство преодолевает языковые и государственные границы. Что оно способно сломать разделяющие людей искусственные барьеры.
— Ты и вправду в это верила? — спросил Пол.
— Вообще-то да. Все мы, посещавшие лагерь в те годы, были преданы искусству и считали его лучшим способом достижения взаимопонимания. Искусство, преданность, понимание… — мы видели в Интерлокен идеальный образец того, что может быть достигнуто, если чья-то творческая энергия находит выражение в искусстве.
